— Теперь с работой тяжко. Позакрывались, разорились многие, людей сокращают повсюду. Если у тебя проблемы возникнут, дай знать, постараюсь помочь! — пообещал Степаныч, вставая.
Когда участковый вышел, Колька заглянул в ванную, но там не было никого. Ванная проветривалась, Катька ушла на работу, сын на занятия, сам Колька остался один во всей квартире. Он быстро обшарил кастрюльки и сковородки, заглянул в холодильник, досадливо поморщился.
— Не-ет, не ждали меня здесь! Даже вина Оглобля не припасла, чтоб обмыть возвращенье из зоны. На сухую встретила. Вот стерва облезлая, знать не рада мне, мартышка кривоногая! Отвыкла напрочь. Ну да я про себя напомню обоим! — поставил на стол картошку, хлеб, сало.
— Видно так и придется теперь канать. В женатых холостяках стану мучиться. Вон они как встретили, даже не покормили, не поговорили со мной. Будто и не был с ними, ровно вовсе чужой им обоим! — вздохнул обижено и сел к столу.
Ел он жадно, торопливо. Спохватился, что после него ничего не осталось, когда в кастрюле опустело совсем.
— Вот черт, Димке ничего не оставил. Оглобля теперь запилит. Упреками до ночи засыпет. Надо что-то придумать,— соображает мужик и слышит, как кто-то вошел в прихожую.
— Оглобля воротилась! — подумал Колька и встал из-за стола.
Он тут же увидел мать. Она приехала из деревни и подошла к сыну:
— Воротился мой мальчонка! Слава Богу, живой и здоровый! Ну, здравствуй, солнышко мое ненаглядное! — сгребла мужика в охапку, прижала к себе накрепко, зацеловала.
— Как же ты исхудал, зайка мой, кровинка родная, ничего от тебя не осталось, сущий скелет в штанах, в чем душа держится? Глянуть жуть, а и голова сивой сделалась. Видно лихо прихватило за самое сердце! А все она, змеюка Катерина, сука лядащая! Бросай ее, покуда не сгубила вконец. Поехали ко мне в деревню, я из тебя заново мужика сделаю, в прежнего возвращу. Нечего тут маяться. Собирайся живо! — приказывала сыну.
— Не-е, мамка! Я для начала определюсь. Сыщу работу себе, устроюсь, приоденусь, заново встану на ноги, а уж посля к тебе возникну человеком, чтоб никто в деревне на меня не косился и не плевался вслед.
— О чем зашелся? Все в деревне жалеют тебя и лают Катьку последними словами. У других тоже мужики баб колотят. Чего в семьях не приключается. Но никто мужиков в тюрьму не запихивал, мало что побил, а не заслуживай и не получишь. Меньше пить надо. А коль виновата сама — молчи!
Они стояли обнявшись. И Колька понял, как не хватало ему все эти три года матери, как он скучал по ней.
— Мамка! Как хорошо что ты у меня есть! Одна из всех не забыла и не бросила, всегда помогала, думала про меня и ни разу не попрекнула,— вырвалось на всхлипе.
— Кинь пустое лопотать. Собирайся живо,— потребовала Евдокия, выпустив сына из объятий.
— Не обижайся, я участковому обещал устроиться на работу. Он «пасти» станет, может в деревню возникнуть, чтоб меня проверить. Я у него под надзором, ну, а перед деревенскими совестно будет. Лучше потом, когда все уладится, навещу тебя. А теперь не серчай...
— Что ты городишь, какой из тебя работник нынче? Глянь, два мосла и горсть соплей! Тебя за лопатку спрятать можно. Отдохни, подкормись, отоспись немного. Душу успокой! Твоей Катьке сколько ни дай, все мало. Сущая прорва! — кипела Евдокия.
— А как узнала, что я вернулся?
— Катька позвонила. Сказала, будто едва через порог ступил, уже ей хотел башку свернуть. Пришлось милицию снова вызывать. Вот шельма рогатая! В деревню змеюку надо воротить, чтоб там ее кнутами выпороли.
— Эту уже ничто не переломит! — отмахнулся Колька безнадежно, добавив грустно:
— Коль в голове пусто, из задницы не прибавишь.
— То верно,— поддакнула Евдокия и, словно спохватившись, принесла на кухню две тяжеленные сумки. В них чего только не было: молоко и сметана, масло и яйца, сало и куры, уже готовые. Бери и ешь. Молодая картошка и огурцы, укроп и лук, даже свой хлеб, какой испекла ранним утром. Редиска и щавель тоже свои, даже банку варенья прихватила.
— Садись поешь! — подтолкнула к столу.
Колька, глянув на привезенное, забыл, что недавно поел, и уплетал сметану с картошкой, творог и огурцы, все вперемешку запихивал в себя. Остановился, когда желудок затрещал, отказался принимать. Но глаза остались голодными.
— Бедный мой мальчонка! Даже есть разучился. Поклевал как воробышек и все на том! Ha-ко вот денег тебе на первое время, чтоб не голодал. А когда сможешь, убеги ко мне в деревню хоть на недельку. Я ж тебя на ножки живо поставлю! — обещала мать.
— Тяжко тебе одной с хозяйством справляться, жалеешь, что из города уехала?
— Ничуть! О чем жалеть? А и не одна маюсь. Человека, мужика нынче завела. Да ты его небось помнишь. Федя Кондратьев, вдовцом остался, жена в прошлом году умерла. Хворала долго. Правда, ему дети помогали. А тут и младшая в город поехала, учиться поступила. Мужик вовсе потерялся в хозяйстве, ну, как без бабы жить? А и я одинокая. Поначалу друг дружке помогали по-соседски. Я у него в избе приберу, он дров наколет. Я постирушки справлю, Федя сено в стог смечет. Я поесть приготовлю, он забор починит, почистит колодец. Так-то свыклись. Вдвоем не так тоскливо в наши годы. Уж не выбиваемся из сил, как раньше, все успеваем. Нынче обе коровы в одном стойле живут. Свиньи в общем катухе. Только вот петухов никак мир не берет. Все из-за кур дерутся, всяк свою подружку стережет.
— Это хорошо, что человек нашелся, все ж и поможет, и посоветует,— порадовался за мать Колька.
— Оно поначалу совестно было. Лет уже нимало, но ведь коли по правде, не мужик в постели, хозяин дому нужен. Так и решила, насмелилась. Оно, что ни говори, мужик в доме — вещь необходимая. Куда ни сунься, бабе самой не справиться повсюду. Вон в прошлом году подвал углубил. Какая благодать получилась, не то картоху, все соленья там разместили. На чердаке уже нет сквозняков. Там яблоки и груши сушатся, веники для бани. А и в сарае ни единой щелки не оставил. Я матами все стены утеплила. Крышу в доме перекрыл. Заботливый хозяин, все видит, умеет, всюду успевает. Даже в огороде помогает. Картоху конем обошел, тяпкой так не окучить. Сам огороды вспахал, потом траву косил на сено. Сколько дров наготовил на зиму! У меня отродясь столько не было. Угля завез загодя и всюду сам справляется. Не бурчит, не брешется, грех жаловаться на такого. Я с ним свет увидела заново.
— Небось и не выпивает он? — перебил Колька Евдокию.
— В магазине не покупаем. Свое, домашнее вино делаем. Из слив и яблок, из всякой ягоды. После бани, как положено, выпьем по стакану. Оно голову не глумит, по ногам не бьет, а хворь выгоняет. Я и тебе бутылек привезла. Согрей душу, пусть на пользу пойдет. А у нас в погребе того вина хоть искупайся. Приедешь, сам все увидишь,— уговаривала мать.
— Я бы и поехал, да Степановичу пообещал. Ему брехать нельзя, сама знаешь.
Едва проводил Евдокию, вернулся домой Димка. Глянул на гору харчей, враз смекнул: бабка побывала.
Молча посмотрел на отца:
— Чего мнешься? Садись к столу, лопай!
— А можно? — спросил неуверенно.
— Нужно! Мало что у нас с матерью не заладилось, ты тут ни при чем. Понял?
Димка поспешно согласился, да и как отказаться от такого, чего давно не видел. Мать была скупой на траты и не велела распускать и баловать пузо. Мальчишка, глянув на часы, торопился съесть побольше до возвращенья матери. Еще неизвестно, что скажет она, узнав что Димка ел вместе с отцом деревенские харчи.
Они даже не успели поговорить, как увидели вернувшуюся с работы Катерину. Она вошла совсем неслышно. Заглянула на кухню и кивком позвала сына в спальню. Тот нехотя оторвался от сметаны, встал, вздохнув, понял, будет выволочка, и нехотя поплелся за матерью. А вскоре до Кольки долетело:
— Ты что с голоду помираешь? Почему с ним за один стол сел? Или все забыл? Или мозги просрал? Сколько мучились с извергом, ты ему враз простил и меня предал! Пузо важнее оказалось! Эх-х, ты, слабак!
