— Ты чего тут корячишься, глумная? Иль про стыд вспомнила, какого у тебя отродясь не водилось? Мне столько годов, что у тебя волосьев на голове меньше. И бабье тело давно не трогает. А ну, живо скачи в баню, не было мне забот тебя уламывать! — прикрикнул строго, и баба не вышла, а выскочила из избы, в три шага оказалась в баньке. Акимыч парил ее крапивным веником. Та хоть и сухая, но настрекала, разогрела тело докрасна. Катьке было жарко, а лесник сменил крапиву на березовый веник, в нем и зверобой и ветки липы были вплетены.
— Терпи, Катерина! — уговаривал лесник.
После бани снова велел выпить жир, и только
через час они сели ужинать.
Катька перед сном напилась настоев. Акимыч натер ее пахучей мазью, одел в теплое белье.
— Смотри мне, на ночь не раскрывайся, потей. С потом хворь выходить станет,— велел бабе залезть на прогретую лежанку русской печки, а сам лег на койку, какую называл лавкой.
Катька сама себе не верила, после бани пропал кашель, а все тело и ноги стали такими легкими, будто вернулась женщина в свою молодость, о какой стала забывать.
— Акимыч! А слышишь, кашель пропал,— поделилась радостью.
— Еще не отстал. Рано радуешься, баба! Лишь на время утих, прислушивается, спужался лиходей, чего это с ним сотворили? Взавтра себя покажет. Но ты не боись, управа на него имеется. Отступит, вместе с хворобой! — пообещал старик, повернувшись на бок.
— Дедунь, откуда узнал, что я выпивала? — спросила Катька тихо.
— То мне глаза и руки твои просказали. Всю доподлинно тебя выдали.
— А про мужика как узнал?
— Шишка на лбу синя, недавняя. Такое бывает, когда мордой в угол кидают. Ты ее чем-то забеливала, да от меня не скрыть. Синяк, как фонарь, наружу вылез. А за что баб колотят, токмо за блуд и пьянку! Вот и все на том. Достала ты, голубушка, мужика, с терпенья вывела и получила на каленые орехи. Ладно, хоть совсем не зашиб. В досаде всякое могло стрястись.
— Дедуль, а почему один живешь? — осмелела Катька.
— Пужаюсь на такую, как ты, споткнуться. Нынче все бабы, либо блудящие, или пьющие, а то вовсе бездельные, в доме на мужниной шее барынями жить приспособились. Оно и старухи эдакие. Хорошие при стариках век доживают, а те, у кого деды поумирали, кому нужны? Запилила, заездила, угробила мужика, а и серед детей с внуками нету толку. Одни свары и разлад. Зачем такая в избе? Она и меня на погост спровадит. Я не хочу эдакой помощи. Сам отойду. Когда Бог определит, помру, кто-нибудь да закопает.
— А разве у вас не было жены?
— Померла моя голубушка! — вздохнул тяжело, горестно и добавил:
— Я в обходе был, когда беда приключилась. Моя по воду пошла к роднику. А тут рысь! Сиганула с дерева и все на том. Моя жена на сносях была. И рысь беременной оказалась, голодной. Не пощадила моих. Покуда воротился, жена уже остыла. Не дождался сына, тот в утробе помер, в одночасье. Я когда глянул на следы, какие рысь на снегу оставила, враз понял, как все приключилось...
— Вы нашли ту рысь? — дрожал от страха голос Катьки.
— Сыскал...
— Убили ее?
— А разве этим поднял бы своих? Жизнь не воротишь, хочь всех рысей в тайге перестреляй! Да и какой спрос с беременного зверя? Она об своих детях заботилась. Вот и осиротила меня,— дрожал голос человека.
— Так ничего ей не сделали?
— А что ей утворю? Ощиплю иль загублю? Мне оттого не легше.
— На вас она кидалась?
— Пряталась, шельма! Хочь и зверь, а свою вину чуяла. Убегала с моего участка подальше. Чтоб под досадную руку не попасть. Коль приметил бы на первых порах, конечно, мог зашибить. Но прошло время. А мамки, хоть человечьи иль звериные, все одинаковы. Так вот и сошло ей с рук.
— Давно это было? — высунула Катька голову с лежанки.
— Тогда мне было столько, сколько теперь тебе.
— Акимыч, а вы и теперь любите жену?
— Она одна на всю жизнь. На иных не смотрел. так вот и остался сиротой в свете,— признался
глухо.
Дедуль, а почему я такая невезучая? Ни муж, ни свекруха меня не хотят? Ненавидят оба! Уж и не знаю за что?
Не бреши, бабонька, все тебе ведомо. Не скажу что твои во всем правы, но и ты не без перца. Норов гнилой, непокладистый, грубый и упрямый, оттого меж вами ладу нет. Много хворей можно с человека вылечить, но натуру не сменишь. Оттого маяться станешь всю судьбу. Коль сменишь мужика на другого, лучше не станет. А вот дитенку с чужим — горе.
— Что же делать мне?
— Себя в руках держи. Помни, ты только баба. Гонор умерь, язык почаще за зубами держи, много он вредит тебе. Часто за него тебе достается. Умей смолчать вовремя. Тогда бока болеть не станут. Одно запомни, как сама относишься к мужу, то и от свекрухи получишь. Так и к самой невестка относиться будет. Все в этой жизни вертается, каждого Бог видит.
— Дедунь, а почему Бог допускает горе?
— Господь дает испытания каждому! А обижаясь, увеличиваем грех. Я, когда Василинка моя погибла от рыси, тож грешным был. На Бога досадовал, что допустил горе. Не понимал, почему меня вот эдак больно испытал Господь? А потом понял, всяк проверяется. А вот выдерживают по-разному. Покуда сетуем, не получим от Бога милости.
— А вы получили?
— Давно в покое живу. Кусок хлеба и другое пропитанье завсегда имею. Чего еще желать?
— Разве одному жить хорошо?
— Глупая! Да уж чем так мучиться с семьей, как ты, и семья с тобой, лучше единой душой куковать, себе спокойнее,— усмехнулся невесело.
— Мне тоже хотелось жить так, как отец с матерью. Они никогда не ругались меж собой. Но не получается,— призналась Катька.
— Может, и бранились, но без вас, своих детей. Раздоры при ребятне — последнее дело,— сказал совсем тихо, и Катька поняла, лесник засыпает...
Прошел месяц. Женщина заметно изменилась. Легко ходила, не сутулилась, и хотя приступы кашля случались, но уже без крови. Кашель уже не причинял боли, не сгибал бабу пополам. Но цвет лица все еще оставался землистым.
— Акимыч, милый дедуня, как же взял меня к себе на лечение и не испугался заразы? — спросила женщина лесника.
— Я за свою жизнь всего отбоялся. Одно тебе скажу, ни болезни пугаться стоит, а греха...
— Это вы о чем? — не поняла баба.
— Мне уже много годов, сколько отведено, кто знает заведомо? Кажный день надо быть готовым уйти на тот свет. Там буду ответ держать за прожитое, за всякий день. За тех, кого забидел, кому подмог. Ну, как тут быть, коль вот намедни словил на своем участке троих деревенских мужиков и отвез их в деревню к участковому. Тот в милицию их повез, в самый район.
— За что?
— Бандитствовали они в лесе. Где это видано, каб взрослые мужики палили в берлогу враз из трех ружей? Имеют они треклятые, человечью совесть, чтоб зверя в его доме убивать? Я того Гришку с медвежонка взрастил. Из половодья выволок. Он вот тут под печкой две зимы в моей избе жил. Я к нему, как к человеку, душой прикипел. Сам помогал берлогу рыть и обустроил ее. Он мне своих медвежат приводил и бабу, она, конечно, не подошла, а медвежата доверились. Оне и в эту зиму в ту же берлогy залегли. А эти в их палили!
Убили? — округлились глаза Катьки.
