— Не сватайси. Не девка я. И не сулись. Обмозговать надобно.
— Да что тут думать теперь?
— Тибе нече — мине дело другая. Ить тут полжисти вековал. Кольку взрастил. С Марьей сколь прожито. Ныне…
— О таком лучше позабыть скорее.
— Об родном угле одне лишь птахи немозглые позабывають. Да и то не на век.
— Тебе же жить надо.
— А кому не надобно?
— Вот и подумай о себе.
— В своем доме кажен угол подмога. В чужом всяк таракан — ворог. Не просто ноне уйтить отсель. Надоть, ежель вздумаю, обсказать про то в селе. Ноне у мине дирехтор имеитца. И с председателем сельсовета. Штоб не забижалси. Мужики оне толкован. Хронтовики.
— Тогда проще. Может, сам с ними переговорю.
— Погоди, я ишо не согласнай.
— Почему?
— Колька куды денетца, возвернувшись?
— Он же геолог. В тайге места много.
— Ен в ученаи хотить.
— Желающих много. Получится ли?
— И все ж погоди. В село схожу. Там видать станить.
Долго говорил Макарыч с председателем сельсовета. Тот отговаривал. Мол, зачем тебе в проводники подаваться на старости? На пенсию пора. Жил бы тихо, спокойно, как все люди. Хочешь — в село переезжай или на материк. Там жизнь налаживается. Рядом с сыном мог бы вековать. Тайга- то молодых ломает. А стариков подавно. Но коль не хочешь с нею расставаться, живи по-прежнему. Все же изба есть. Харчи тоже. Чего еще желать? Дело свое знаешь. А там как знать. У геологов хлеб нелегкий. Да и жизнь кочевая, холодная.
Слушал его лесник молча. Вроде и прав человек. Верное говорит. Да только как объяснить ему, что невмоготу стало жить в зимовье! Каждый день, что век тянется. Глянет на могилу жены, впору и самому в нее живьем влезть. Или запить до одури, чтоб тоска сердце не грызла. Но и это не помогает. А тайгою разве стоит пугать? Макарыч знал, на что решился. Потому, глянув на председателя, сказал:
— Взамен мине лесовик нужон. Подыщи тута. Можа, в селе хто насмелитца. Помолодше, половчей. Участок-то немалай. Головастова б туды, штоб тайгу любил. В холодные руки неохота отдавать.
— Неужели уйдешь?
— Не ведаю, к худу али к добру, но чую, надо сходить с избы. Одному в ей вовси сбиситца можно. Геологи какие-никакие — люди все ж. В избе я лишь с псом и коротаю. Скоро по-псиному брехать обучусь.
— Подыскивать замену тебе не я буду. Директор твой. Но я бы на его месте не согласился.
Лесник резко встал. Опрокинул стул.
— Об своем пекетись. Я вам, как людям, душу выкладаю. Понять не могете. Нет там моих сил! Нету! — вышел Макарыч из сельсовета.
Евгения Ивановича он встретил лишь к вечеру. Поздоровался приветливо, улыбчиво. За руку. А узнав, зачем понадобился Макарычу, весь покрылся красными пятнами, вспотел. Вспылил было. Но тут же сдержался:
— Мне о том известно уже. Приезжали по этому вопросу уже. Я отказал.
— По што?
— Мне люди тоже нужны. И не меньше, чем им. Нашли кого сманить! Все равно что без рук останусь. Участок оголю. А где лесника туда найду такого, как ты? Нет! Не согласен я!
— По пензии сойду.
Директор даже закашлялся. Понял. Тут уж ничего не поделаешь, старик упрям.
Евгений Иванович хотел было уйти. Но остановился, раздумав.
— Слушай, Макарыч, завтра я сам у тебя буду в зимовье. Там и обговорим. Все окончательно. Добро?
— Об чем? Я про пегово, ты про рыжаю…
— Ты сегодня возвращайся в зимовье к себе. Жди меня. Там обсудим. Подумаем.
— Век своей башкой жил, чужих мозгов в долг не брал, — буркнул лесник.
— Может, моя башка тебе пригодится?
— Зеленай ты ишо. Недоспелай. Мозги твои жидкаи. Потому ума в их не боле, чем в моих обмотках хмелю. Куды суесси? Нешто твои советы вразумляли?
— Случалось, — улыбался директор.
— От бес! И не серчаишь! Аль худо лаю? — удивился Макарыч.
— Да нет. Ничего. Только я это переживу. Одно не понял. Зачем ты хочешь поругаться-то?
— Чудной аль дурак? Да штоб на все четыре отпустил мине. Отлучил ба от участку-то.
— Многого хочешь!
— Ну, будя балясничить. Аль пушшаишь, аль пошел в сельсовет. Нехай на пензию справляють мине. Давненько сулились. Опосля, однако, хто запрет поставит мине?
— Черт с тобой! Пошли! — вскипел директор.
— Ты не шибко мине чертыхай. Не то не погляну, што начальник. По саму маковку в земь вобью. Ишь, желторотай!
— Только вам можно все, — багровея от досады, ругался директор.
А через несколько дней Макарыч прощался с зимовьем. В последний раз оглядел избу. Поблагодарил судьбу за счастье, что было в доме, за радости. И, попросив прощения у Марьи за то, что покидает могилу, пошел, кликнув собаку, прочь от зимовья.
Дойдя до тропинки, которая вела к буровой, снял шапку и, обратившись к заснеженной тайге, зашептал, впервые обращаясь не к Богу, а к ней:
— Прими свово сына блуднова. В последний путь пришел к тибе. Будь милостива, сколь можно. Ить не убойствовать порешилси. К людям иду. Избавь от лиха. Самому уж мало надобно. Покою лишь. Подаришь — благодарствовать век стану. Тибе-то ведомо — живому без живова терпежу нет. Мине ба голос человечий да люд незлобивай. Штоб коркой хворова не попрекнули. Смилуйси, матушка. Не дай сгинуть дурною кончинаю. Не гневись, што покидаю избу. В бродяги схожу. Навовси. Оне, сказывають, в тибе тож толк смыслють, знать, душу имеют. Коль черед мой настанить, не выдай погост зверям лютым. Нехай сон мой вечнай да грешнай прах не сконфузют в тибе.
Тайга, затаившись, слушала. А Макарыч уходил по тропе. Уходил в неведомое. Впереди, ошалело задрав морду, бежал пес. Молодо скакал он через коряги, визжал от радости. Звал хозяина, просил поторопиться. И Макарыч, впервые за столько дней улыбнувшись, сказал:
— Ишь, младое по-козлиному в святость скачет. И нет нужды ему перед им морду преклонить. То-то животина неразуменная. Гавчит, плачит — все на единай лад. Ну да што с нас спросу! Старое да малое одной меркой меряютца. Одному сгинуть, другому народитца не внове. И все без жали, — пес подскочил к хозяину, лизнул руку. — Пошли, бедолага. В двух все коротать станим. Хочь и не отрадно оно, а все легше.
Белая, белая тайга провожала в путь. Непокрытая голова Макарыча снегом усыпана. Вперемешку с сединой, и не поймешь, чего больше. Лишь на душе кипели черные слезы. От них и тропинка казалась не такой нарядной: вся в кругах, выбоинах, пятнах. Как дорога или жизнь… Где началась она и где кончится — никому не ведомо.
А деревья роняли снег на голову человека. То ли заигрывая, то ли хороня.
Примечания
