лягавые. Мы под шафе были. Не почуяли табачного запаха. А ведь продавцы — одни бабы. Менты ловушку подстроили. Разнесли слух по городу, что с Северов пушняк привезли. Мы и клюнули. Менты не кемарили. Живо схомутали. И всех в Сибирь. На пятнадцать лет. Если б не слиняли, так бы и откинулись там в сугробах. А по весне — на корм пушняку… С тех пор в одно и то же место не хожу. Не хочу живцом стать. И больше всего не доверяю слухам… Особо тем, о золоте, о пушняке, о выставках… На все эти хитрости менты наших кентов ловят. Как в капкан.

— Надо их туда загонять. Вот теперь в музее они всех взрослых трясти станут. А нам — самое раздолье — под шумок почистить полки, — рассмеялся мальчишка.

— Упаси тебя Бог, Мишка! Не суйся! Чтоб не случилось как со мной! — испугался Сивуч.

— Да нет, не пойду я туда! Из-за одной монеты больше половины дня потерял. Навар того не стоил. Меня пахан за такое на разборку бы вытащил, иль оттыздить велел бы сявкам, — успокоил пацан Сивуча, и тот пристыжено умолк.

Эти двое ребят и Капка жили у Сивуча не первый год под одной крышей. Они никогда не дрались меж собой. Закон фартовых запрещал такое всем, кто связал свою судьбу с серьезными ворами.

Они делили поровну каждый кусок хлеба. Помогали друг другу, но не дружили… Может, потому, что Сивуч не учил, иль не заложено было это чувство в их сердцах и душах. А может, помнились каждому из троих фартовые разборки, когда вытаскивали законников из чужих малин, посмевших фартовать на чужой территории. Это не сходило с рук дарма. Каждый дрожал за свой навар и не уступал его фартовому из чужой малины.

Посягнувший на чужую территорию грабил законников.

И если он не отдавал положняк, его ждала жестокая разборка, из которой многих выносили жмурами.

Пацанам такое помнилось особо, может, потому боялись прикипать один к другому. Капка всегда смотрела на них свысока, даже не понимая, в чем ее истинное превосходство над обоими. Знала, за нее платят, ее навещают. А их — нет.

Задрыга, случалось, подстраивала им мелкие пакости. То кусок колючей проволоки сунет кому-нибудь в постель под одеяло, то гвоздей в ботинки сыпанет. Однажды, перепутав в темноте всю обувь, набросала битого стекла в ботинки Сивуча. Тот побагровел от ярости. Вырвал Задрыгу из постели, велел ей надеть свои ботинки. Та, сунув ногу, сдвинула стекло в просторный носок. Точно так же влезла во второй ботинок. Прошлась с форсом. Сивуч от удивления ошалел. А Задрыга, чтоб избежать трепки, еще и сплясать что-то попыталась, едва не прокусив от боли губы.

— Терпелива змея! Вот на чем фартовая кровь проверяется! Да тебя, краля, уже теперь можно в дело брать. Тебе, падле, никакая мусориловка нипочем! Это я ботаю! Старый Сивуч!

Капка впервые услышала откровенный восторг и горячую похвалу, зарделась от гордости.

Что случилось в музее после их ухода, фартовая зелень узнала уже на следующий день, когда ранним утром в окна дома забарабанили тугие кулаки, и сиплые голоса позвали со двора требовательно:

— Сивуч! Возникни, падла!

Фартовый, глянув в окно, заметно побледнел. Пот выступил на лбу и покатил за воротник рубахи. Он быстро сунул ноги в калоши, выскочил во двор, его тут же взяли в кольцо незнакомые ребятам люди, они потащили Сивуча за дом.

Капка шмыгнула из дома, чтобы узнать, зачем увели Сивуча. Его утащили в лес, неподалеку от дома.

— Тебе, лярва, дышать тихо надоело? Когда приморился тут, клялся, что от дел отмазался и не высунешься никуда!

— Я и не возникаю нигде!

— А кто вчера музей тряхнул?

— Так это что? Разве навар? Вы не позарились бы…

— Чего? Ты, секи, пидер, что из-за того гавна все малины сегодняшней ночью менты трясли. Таких кентов в мусориловке приморили! Все из-за тебя! Клевые дела сорвались. Теперь лови фортуну, когда обломится момент! — совали Сивучу кулаками в бока и в. зубы.

— Короче! Без трепа! Гони все, что увел из музея! Доперло! И не тяни резину! Иначе шкуру с тебя спустим на подтяжки. И не вздумай слинять. Из-под земли достанем! — пригрозил Сивучу рослый, бородатый мужик.

— В другой раз высунешься из хазы, разделаем как маму родную! — пообещал глухо. И, схватив фартового за грудки, притянул к себе так, будто хотел взять его на кентель:

— Теперь отваливай! В зубах волоки все, что спер вчера! Иначе с твоей «зелени» салат накрошим! Да мозги не сей, в другой раз уламывать не станем, снесем кентели и все тут. Тебе и твоим пацанам…

Капку трясло, как в лихорадке. Она понимала, силы не равны. Придется вернуть первый навар. Иначе не сдобровать. Но это — сегодня! А на завтра нужно хорошо запомнить каждого. В мурло. И тогда не упустить свой час.

Сивуч вернулся в дом шатаясь. Весь в багровых фингалах, в грязи.

Капка отдала ему сандаловую фигурку молча. Ребята тоже не промедлили.

Сивуч тяжело вышел из дома. Вскоре вернулся, зажав ладонью кровоточащий рот. До вечера он тихо постанывал в своей комнате. Полоскал рот отваром крапивы, содой. Менял примочки на лице. При этом глухо матерился.

Капка выстирала его рубашку, брюки. Заварив чай, носила Сивучу, жалея молча — сердцем и глазами.

Фартовый не упрекал ребят за случившееся. К вечеру вышел из своей комнаты, сидел в гостиной молча, долго курил, о чем-то думал, что-то вспоминал.

Он понимал, что не сможет справиться в одиночку с городскими фартовыми, не сумеет отплатить за себя. Стар стал, силы и смекалка подводили.

Капка присела рядом с фартовым, вздыхала сочувственно:

— Тебе очень больно? — не выдержала она.

— Уже не шибко.

— А почему ты один живешь?

— Потому как закон держу, — насупился Сивуч.

— Так он для фартовых. А ты уже не в малине, — поддержал Задрыгу Мишка.

— А ты, Гильза, смекни, о чем трехаешь? Мамзели простительно не допереть, тебе — западло такое, — хмурился Сивуч. И раздавив окурок в пепельнице, продолжил:

— Фартовый может смыться от ментов, из зоны, из тюряги, но не от кентов. Они всюду достанут.

— А за что?

— За то, что всю жизнь фартовал, каждого законника в мурло знаю, и не только его «будку», а про все дела. Покуда сам дышу — фартовые не дергаются, а бабу приволоку — пришьют обоих, чтоб самим кайфово канать. Никто друг другу не верит. А что как та баба заложить вздумает? Ментам. За навар. Всяк другого по себе, на собственное горе и ошибки примеряет. Повторять их никому не по нутру, — вздохнул Сивуч.

— А кто бы пронюхал? Жила бы тихо, не выходя из дома. И не узнали б, — не унималась Задрыга.

— Во, гнида, прицепилась! Мы всего раз нарисовались в музее. Там никого из фартовых не было. А пронюхали и надыбали.

— Ну зачем тебе про них говорить тетке, если она не фартовая?

— Это ты так! Кенты по себе судят. Чуть заложил под шафе и ну духариться перед мамзелью, что ему сам пахан по хрену! Не то про себя растрехается, всех законников выложит с потрохами. Перед шмарами перья распускают. Больше нечем гоношиться. В делах да в ходках, натерпевшись всякого, мужичье растеряли. Молодые фартовые еще как-то! Те же, какие три ходки оттянули на северах, к шмарам лишь с конфетами возникают. Больше нечем утешить. Ну, бухают, гоношатся. Тем и дышат. Кто с них поверит, что другой иначе канать станет, я и сам, будь в малине, так бы думал, — сознался Сивуч.

— Одному плохо, особо в старости. Каждый оттыздить лезет, духарятся все. Я не хочу до старика доживать, надо вовремя откинуться, пока силы не посеял и самого себя защитить можешь, — задумчиво сказал Гильза.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

1

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату
×