сжалившись:
— Хиляй на мою полку. Придави хоть на пару часов. Я на стреме вместо тебя приморюсь.
Тихо в вагоне. Лишь колеса стучат несмолкаемо. Да гудки встречных поездов взрывают покой ночи.
Утром, едва рассвет заглянул в окна, проводница пошла по купе будить пассажиров, скоро Москва…
Шакал первым увидел милицию на перроне, И предупредил кентов не высовываться. Подождать, пока все пассажиры выйдут. Тогда можно в хвост пристроиться.
— Зачем? — удивился Глыба. И в момент нацепив бабье барахло, взял Пижона под руку.
— Кончай маскарад! — оборвал Шакал, заметив, что милиция внимательно всматривается в лица пассажиров. Он сунул проводнице стольник, попросив открыть задние двери. Вскоре малина затерялась в привокзальной сутолоке. А милиция, проверив все вагоны, удивилась ложной информации из Ростова.
— Нас лягавые стремачили. Не иначе. Но кто пронюхал, что мы в Москву слиняли? Седой о том — ни сном, ни духом не знал. Ни одна малина не могла допереть. Сами никому не вякали.
— Маэстро знал! — вспомнил Глыба.
— Звезданулся, кент! Маэстро станет ботать с мусорами? Скорей лягавые со смеху откинутся! Съехал, чумной! — злился Шакал.
— Кто ж засветил, если нас дыбали?
— Не допру, — развел руками пахан.
— Остыньте, я вам вякну! Мог засветить нас лягашам кент Седого — мусоряга! — предположил Пижон.
— А он откуда нюхал?
— Может, и не нас дыбали лягавые? — обронил Хлыщ.
— Нутром чуял — нас шмонают! — вставил Шакал и велел всем заглохнуть.
Вечером Черная сова уехала в Ленинград. Фартовые на этот раз ехали в разных вагонах. Из осторожности подходили по одному. Держались незаметно, тихо. Так велел Шакал, не привлекать к себе внимание мусоров и фраеров.
Задрыга со своей кошкой и сумкой попала в купе к семье, какая ехала в гости к родственникам — в Пушкино — неподалеку от Ленинграда.
Это Капка узнала от девчонки, своей ровесницы. Она часто ездила по гостям и очень гордилась, что ее отец и мать никому свою дочь не доверяют.
— А знаешь, к кому мы едем? К самому Владимиру Ивановичу. Он очень большой человек! Ректор университета! Зарплата у него, как у министра. Огромная! Потому все есть! Даже собака! Заграничная! Не веришь? Честное пионерское! — поклялась незнакомка.
— А ты чья будешь? — оглядела Капку с любопытством.
— Сама своя! Тоже в гости еду. К своим! У меня родни полно! По всему свету. Есть бедные и богатые! — спохватилась Задрыга, что слишком много правды о себе рассказала.
— К кому едешь? К бабушке?
— Ну да! Она меня давно ждет! — усмехнулась Задрыга.
— Ты была в Ленинграде?
— Нет! Впервые туда, — вспоминала Капка уроки приличного поведения, полученные у Сивуча, и все боялась, как бы не сорвалось ненароком крепкое фартовое словечко. В малине на это реагировали громким хохотом или ответной бранью. Мат никого не возмущал и не шокировал. Здесь же — другое дело. И хотя Задрыге стало ужасно скучно с прилизанной, наодеколоненной девчонкой, похожей на куклу, украденную из витрины, она вздумала выведать у нее, где живет тот пархатый Владимир Иванович. И, понемногу, выведала все. Даже то, что тот фраер собирает старинные монеты. И ему за коллекцию музеи предлагали большие деньги. Но он не согласился. Держит их дома — в секретере. И собака рядом спит, — обронила девчонка, не поняв, отчего дрогнула Задрыга.
— А зачем собака там спит? — прикинулась наивной.
— От воров сторожит. Знаешь, сколько раз их обокрасть хотели? Собака не дала. Одного — насмерть порвала! — похвалилась гордо. И заявила, будто о себе, что у этой псины — нет носа. Вся морда — сплошные морщины. И порода его — английский бульдог.
— Нет таких собак, чтоб человек не одолел! — не поверила Капка. Но девчонка обидно рассмеялась. И сказала:
— Дядя Володя на своем псе — много выспорил. Жаль, что ты в Пушкино не бываешь, не то он и с тобою поспорил бы.
Задрыгу это задело за самолюбие. И она дала себе слово навестить родственника этой заносчивой девчонки, проучить пархатого, тряхнуть его на коллекцию монет.
Адресок Капка запомнила накрепко. И, едва малина вышла из поезда в Ленинграде, рассказала пахану о разговоре с попутчицей.
— Мы не домушники! Секешь? Не позволю тебе честь фартовую марать! Не то вломлю! — пригрозил Шакал.
— Тогда сявки пусть колонут пархатого. Они не законники, им можно! Хоть для себя, чтоб не разучились фартовать. Иль на халяву я с той кикиморой всю ночь трандела?
— Ладно! Им вякай! Пусть сами решат. Я их стопорить не стану, — согласился пахан. И Капка словно заразила стремачей азартом. «Наколка» по душе пришлась… На следующий вечер решили накрыть ректора вместе с заграничной собакой.
Капка, едва стремачи стали собираться, места себе не находила. Ей так хотелось пойти с ними в дело. Но пахан, прикрикнув, заставил замолчать.
Все четверо взяли с собой ножи, маски и табак. До Пушкино решили добраться на автобусе. И обещали к утру вернуться на хазу.
Задрыга ждала их всю ночь, не смыкая глаз. Но ни утром, ни днем, ни под вечер стремачи не вернулись в хазу. Малина не на шутку встревожилась. Хотели послать в Пушкино Боцмана, чтоб разузнал, что случилось с кентами? Тот, едва оделся, услышал в дверь знакомый стук. Открыл и ахнул. Отпрянул, как от привидения.
На пороге стояли Фингал и Заноза. Оба изорванные, истерзанные, все в крови и в синяках. Они еле держались на ногах.
Войдя в хазу, рухнули на пол обессиленно.
— Где Жердь и Краюха? — спросил их пахан.
— Хана им. Накрылись. Ожмурил кентов проклятый пес! И нас едва отнял у него хозяин.
Стремачи сняли рубашки, брюки. Задрыга увидела жуткое! Тела Фингала и Занозы были не просто искусаны, а порваны. Как стремачи добрались, удивились даже фартовые.
Задрыга, никогда не знавшая жалости, тряслась, как в ознобе, чувствуя себя виноватой во всем. Она помогла стремачам раздеться, обработала все укусы и порывы, каждый синяк. Она не жалела ни живицы, ни спирта, ни бальзама. Она бинтовала стремачей, кормила, умывала, боясь задавать вопросы.
Малина во всем случившемся винила ее одну. Это она чувствовала по тяжелым взглядам, охрипшим, посуровевшим голосам, по обращению и отношению к себе. Поняла, что случившееся не сойдет даром и обязательно выплеснется яростным взрывом злобы у Боцмана или Таранки. Такого еще в Черной сове не случалось, чтобы по наколке своего накрывались кенты. Капка чувствовала, что и через годы этого случая ей не простит и не забудет Черная сова.
Фингал лишь на пятый день смог рассказать толково, что случилось с ними в ту ночь. Боль понемногу улеглась, и стремач лежал не шевелясь, боялся потревожить раны. Но кенты давно ждали подробного рассказа и, наконец, услышали:
— Возникли мы к тому пархатому, как и полагалось, в фартовое время, за полночь. Когда в доме повсюду свет погас, мы и нарисовались под окном, что катяхи в луже. Прислушались. Ни шороху, ни бздеху. Ровно все накрылись. Мы и раздухарились. Подставил я свой горб Жерди. Тот, как наездник, вскочил и мигом в форточку. Встал на подоконник, открыл створки, чтоб и мы не сачковали. Наскребли бы для себя на выпивон. Ну, а Краюха не такой, врезал мне в мурло ходулей и вякает:
— А на стреме кто останется? Отваливай.
