себя. Но я не столь безрассуден, как вам показалось. А потому, намеки в свой адрес не воспринимаю.
Тонька стояла ошарашенная, сбитая с толку, пристыженная, как растерявшаяся девчонка, застигнутая врасплох. Она хотела дать очередной отбой, а попала впросак и никак не могла опомниться от стыда, от интеллигентной, но очень чувствительной взбучки, от которой проступил на лице румянец стыда.
Она впервые в жизни ругала себя за дремучесть и хамство, за неуменье отличить обычное сочувствие от грязных притязаний. Она злилась на Бобыля за то, что не смолчал, выговорил, выстегал, унизил.
— — Уж лучше б накричал, чем вот так. Изощренно, по-больному. Он, видите ли, кобылой не любуется, на ишаков не смотрит. Ему цветок подавай, или березу! На меньшее не согласен. Ему подай бабу на облаке! А где ты видел такую? Здесь Усолье, а не интеллигентное поместье! Там бабы из кружев! А тут, все — обычные, без хитростей и фокусов. Нам не до них! — смахивала Тонька злые слезы.
Ефим предполагал, что именно это и произойдет с бабой. Встряхнет ее, заставит взглянуть на себя и окружающих другими глазами. Пусть не сразу, не вдруг, через боль и злобу, но вспомнит Тонька о себе и захочет стать как все хоть немного похожей на женщину.
— Эго не беда, что сегодня баба поплачет. То будут другие слезы, — думал Короткое, возвращаясь в свой дом.
Утром он пришел в столовую как ни в чем не бывало. На Тоньку даже не оглянулся. Словно и не видел, не приметил ее. А баба впервые за все годы сменила черный платок на цветастую косынку. Черную до пяток юбку и серую кофту — на синий сарафан.
Все ссыльные заметили эти перемены в бабе, все, кроме Ефима. Он, уходя, даже голову не повернул в ее сторону, не поблагодарил. Словно забыл о существовании Тоньки навсегда.
Вечером Короткое пришел на ужин вместе с отцом Харитоном. И ушел много раньше других.
Тонька ждала, когда же он глянет в ее сторону, чтобы увидел: вот и она умеет быть не только вьючной лошадью, а и бабой. Пусть не похожей на цветок иль облако. Обычная. Но и она не лишена слабости, чуткости, тепла…
Короткое все видел, понимал, но не давал повода обратиться к себе, заговорить.
А баба мучилась.
Ефим чувствовал. Это был старый испытанный многими способ сбить спесь с любой гордячки.
Ведь женщины, как бы ни были равнодушны к мужчинам, всегда ценили их внимание. И если окружающие были равнодушны к ним, они быстрее старились и увядали.
Ефим строил сарай около дома отца Харитона, когда заметил вошедшую к священнику Антонину.
Короткое знал: баба никогда ни к кому не приходила от нечего делать. Значит, что-то случилось у нее. Вскоре отец Харитон вышел, за ним Антонина, нагнув голову к земле.
Ефиму любопытно стало.
Вскоре узнал от Харитона, что в Усолье снова пришло письмо из Канады и люди хотели, чтоб прочел его священник. Привести, позвать Харитона в столовую Тонька вызвалась сама…
Сколько бы длилась затянувшаяся напряженка между ними еще неизвестно. Но в один из выходных дней они столкнулись на берегу моря лицом к лицу.
Короткое собирал медуз в ведро, чтоб перемешав их с просеянным песком, обмазать печку, заделать трещины надежно и надолго. Тонька за ракушками пришла. Их она толкла и подмешивала в корм курам.
Ефим коротко кивнул ей вместо приветствия и отвернулся, как от незнакомого человека.
Антонина встала вся в песке, в водорослях, мокрая. И глянув на нее, Короткое невольно рассмеялся:
— Антонина, вы мне всех медуз распугаете! Живее выходите из моря!
— Сам пугало! — обиделась баба.
— Знаете, я предпочту быть пугалом. Но не хамом, — ответил беззлобно.
— А зачем вам медузы? — выдержав небольшую паузу, спросила баба.
Ефим объяснил. Антонина поблагодарила за науку, сказав, что ей тоже надо печь в порядок привести.
— Вы знаете, здесь нужно соблюдать пропорцию. Как и во всем. Нельзя переложить, либо не добрать. Чтобы эта гремучая смесь хорошо держалась, нужно добавить щепотку соли, хорошо размешать, согреть раствор и обмазывать теплую печь. Через три часа — зубами не оторвать.
— Откуда вы знаете, как обмазать печь. Ведь вы — городской человек, — удивилась Тонька.
—
— А меня отец Харитон да Ольга научили читать и писать. Не довелось учиться.
— Тоня, никакая школа или институт не дадут человеку тепла в душу, чутья и пониманья не прибавят. С этим люди рождаются. А потому, идет сие не от знаний — от внутренней культуры, врожденной.
— Значит, такое нам не дано. Мы — простые. Куда до интеллигентов?
— Неправда. Чтобы развить в себе чувства меры и такта, достаточно уметь немногое, ставить себя на место собеседника. Вот и все. И не надо мудрить. Многое понятнее станет.
Антонина нагнулась отжать подол юбки и сказала:
— Если бы все вот так умели, как вы говорите, мы бы с вами не оказались в Усолье.
— Но это уж судьба! Она случайных встреч не дарит и не ошибается…
— Судьба не ошибается? Еще как! Она самая слепая дура! — закипели слезы в глазах Тоньки.
— В ход жизни иногда вмешивается зло. Встречаются и гнусные люди. Но человек, если он по- настоящему добр, никогда не озвереет, сохранит душу чистой. Ведь вот заметьте, чем несчастливее человек, тем он отзывчивее на боль другого. В этом и залог человечьей морали — помогать ближнему, заботиться с нем, — разговорился Ефим.
— А если этот ближний — свинья? — вернулась Тонька памятью в прошлое.
— Таких стеречься надо. Потому что добра они не понимают. А на зло отвечают сторицей.
— Кабы клеймо на лбу стояло, тогда бы проще знать, что за человек, — невесело отмахнулась баба.
— Злым и подлым никто не станет без причины. Обстоятельства и окружение делают таковыми. Не всегда это поправимо. Ожесточенный с детства — ив старости никого согреть не способен.
— Неправда ваша. Мне с детства судьба полынной была. Ни отца ни матери не помню, так разве в том другие виноваты? Им, может, хуже моего досталось. Разве я обижала людей? — не согласилась Тонька.
— Один умеет через личные невзгоды перешагнуть. Другие на это не способны. Да и вы, Антонина, не во всех проявлениях стабильны. И видом своим, и словом умеете не просто обидеть, оттолкнуть, но даже оскорбить незаслуженно. Это чести и уважения не прибавляет никому. И вам…
Баба смутилась. Вспомнила, зачем пришла сюда, ответила скупо:
— Что делать? В жизни всяк на свою судьбу похож. Иного не бывает, — взялась за ведро и пошла к морю.
— Антонина! Подожди! Дай помогу! — взял ведро из рук бабы. И мигом набрал в него ракушек доверху.
— Вот, возьмите. Только не дробите их молотком. Осколки опасны. Положите их под доску и походите по ней. Ракушки сами в песок разлетятся, — посоветовал бабе.
Та удивилась, откуда он знает, как дробит она ракушки, но спрашивать не стала, чтоб не нарваться на очередную отповедь. Она поблагодарила за помощь и собралась идти домой, но Ефим сказал:
— Я сейчас приду к вам, покажу, как печь замазать. Потом сами будете это успешно применять.
Тонька не нашла повода отказать мужику. И, вздохнув, поставила ведро; стала ждать, когда Короткое
