Пескарь тоже получил письмо от сына. Пришло оно измятое, потертое. И Тимофей враз пошел к Лидке, чтоб прочла. Антон не знал Алешку. Да и не умеет он чужому радоваться. Лидка своя. Она — ближе. Смеяться не совсем разучилась. И переступив под вечер порог ее дома, сунул бабе письмо в руки:
— Прочти-ка, что тут Алеша прописал? — попросил улыбаясь.
Лидка побежала глазами по строчкам. Читать стала. Дед, слушая, от радости млел. Еще бы! Сына, как фронтовика и незаконно пострадавшего, в начальники поставили. Аж председателем колхоза. Но по правде сказать, некого было кроме него хозяином назначить. В деревню из сотни мобилизованных девять мужиков вернулись. Семеро — старики. Они на военном заводе в тылу работали. Потому уцелели. А двое — бывший конюх и счетовод. Первый в войну без глаз остался. Второй — от контузии заика. Пока одно слово скажет — целый день пройдет. Так и сидит, молча на прежней должности. Что сказать иль спросить надо — записку пишет.
Глашка дояркой пошла работать. Детей в школу определили. Старший не согласился с мелюзгой за партой сидеть. Его вся школа дядькой дразнит, за то, что ростом всех обогнал. Вот и пошел работать трактористом. «В селе тебя помнят, отец. Никто плохим словом не обозвал, все жалеют. А бабы плачут, когда Глашка про нашу жизнь в Усолье рассказывает.
Ходил я насчет тебя разузнать. Мне посоветовали по-разному. Одни, чтоб молчал про ссыльного отца, мол, с председателей колхоза выкинут, коль родственник во врагах народа. Другие присоветовали в Кремль написать. Обсказать все, как было. Правда предупреждают, что результат может быть очень плохим для всех. Но я напишу. Устал бояться. Копию жалобы тебе пришлю. Обращусь к адвокатам, людям грамотным, знающим. Они помогут. Ты только подожди немного и береги себя…»
Дед дрогнул плечами, словно теплая рука сына обняла его крепко, уверенно.
«Передавай от всех нас привет усольцам. Мы помним каждого. И никогда не забудем. Пережить это — все равно, что выдержать и вынести еще одну войну. Жаль, что в ней нет и не будет победителей. Но нам надо выжить. Мы будем вместе…»
Пескарь шел домой, вспоминая каждое слово письма. Теперь его можно дать Антону. Чтоб на ночь, заместо сказки прочитал. А потом — спать, — уговаривает себя Тимофей. А сердце еле сдерживается, кричит нестерпимо.
Его сына пугают, отговаривают защитить отца. Кому нужен он — старик, кому опасен? Почему сыну может грозить беда, коль напишет жалобу? За что он здесь? Что сделал плохого? Ведь не предал, не убил! И за что наказан?
Пескарь сердцем понял, что пережив Усолье, сын тревожится, чтоб не попасть в новую беду. А может, предупреждает на всякий случай. Тогда его надо остановить. Не медля. Скорее! Иначе, сноба осиротеют внуки! Но как остановить? Алешка далеко. Да и взрослый. Аж председатель колхоза. Может и не послушаться отца. Ему уже не велишь. Сам в начальниках. Теперь хоть поживет, как человек. А что, коль жалоба все поломает? — екнуло внутри и Пескарь, засеменив, быстрее пошел домой. Там его, пригорюнившись над чашкой чая, ждала Катерина. Завидев ее, руками всплеснул на радостях:
— Тебя сам Бог послал! — сказал, улыбаясь. И дав прочесть ей письмо сына, попросил телеграмму послать Алешке, чтоб ничего не затевал. Что он уже все предпринял.
— Да ты сначала жалобу послушай, а уж потом говори, что не сидишь сложа руки, — напомнила баба.
— Вот и прочти, — попросил Пескарь, оглядываясь по углам.
— Ты чего? Своего напарника ищешь? Нет его! Я попросила найти тебя. Он ушел, и до сих пор не вернулся.
Пескарь удивился, но промолчал. А Катерина читала жалобу.
Тимофей внимательно вслушивался в каждое слово. Жалоба получилась большая. В ней не были забыты даже прежние заслуги Пескаря. Тимофей лишь головой качал. Ну и память у бабы! Ничего не упустила. А та, выслушав благодарность, не спешила уходить, словно ждала кого-то.
Телеграмму Алешке она посылать не советовала. Пусть еще одна жалоба пойдет. С другой стороны. Глядишь, какая-то, да сработает. Пользу принесет. Быстрее результат наступит. Алешке за это ничего не будет. Он уже был в ссылке. В другой раз не сошлют, коль однажды оправдали. Наоборот, к его слову нынче прислушиваться будут, — крутила баба головой в окно, словно кого-то ожидая. Уловив на себе удивленный взгляд Пескаря, ответила:
— Я с сыном сюда пришла. Сама не решалась. А твой напарник, как узнал, что он — рыбак, повел лодки показывать, какие ваши мужики делают. Вот и жду. Глядишь, не только я, а и сын чем-нибудь поможет Усолью, — улыбалась Катерина и добавила тихо:.
— Трудно вам у нас. Холодно и сиротливо. Больно, от того, что сюда невинными многих пригнали. Не пойму, кому и зачем нужно, чтоб столько людей ни за что мучались?
— Властям надо. Что иначе-то?
Катерина вздохнула и сказала с болью:
— Когда первых ссыльных сюда завезли, всех поселковых предупреждали, как с вами держаться надо. Чтоб в дом не впускали, не разговаривали, не помогали ни в чем. Так оно и было между нами. Вроде две войны переживали. Одну — на материке, вторую — у себя. С вами. А по сути, всяк из- нас на вашем месте мог оказаться. Но не сразу, и далеко не все это поняли, — отвернулась баба, добавив тихо:
— А чем мы лучше, коль по совести разобраться? Ничем. Случайность вас многих сама забросила. Да подлость… Она горбом за спиной хуже клейма, да только не всем видна.
— Ты вот проскажи, как решилась в Усолье с сыном наведаться, не испугавшись своих поселковых? Ить они теперь зубоскалить зачнут над вами? Иль мало тебе своего горя пережитого?
— Мне
Пескарь поговорил с Катериной еще немного, а когда в дом вернулся Антон, баба выглянув в окно, увидела Костю и заторопилась уходить.
Тимофей проводил Катерину до берега. Та, чуть приотстав от сына, сказала:
— В беде — всяк одинок. Только на радость друзья как мухи слетаются. Вот и ты холодно живешь, неуютно. Одиночество твое из каждого угла лезет. Когда тебе трудно, приходи. Сам, без приглашений. И без условий. Глядишь, вместе легче будет. Ну, а не лежит душа, прости за навязчивость. Знаю, одна неволя не легче другой. Сердцу не прикажешь, где век доживать. Оно разума не слышит. Потому, живи, как хочешь. А меня за прошлое — не поминай лихом, — пошла по-старушечьи спотыкаясь, низко опустив голову.
Пескарь вернулся в дом, когда Антон уже собрал стружки, убрал мусор и затопив печь, ждал, когда вскипит чайник. Тимофей все думал над письмом Алешки. Отписать бы ему. Но о чем? Ведь в жизни его ничего не изменилось. Новые люди приехали в Усолье? Но какое дело до них сыну. Пусть он скорее забудет о ссылке, обо всем пережитом. Не скоро это уйдет из памяти. Но если не напоминать, она заживет быстрее. К чему сыпать соль на больное? Сын знает, что писать не умею. А просить — неохота. Но не отпиши — беспокоиться станет, серчать на меня. И Пескарь, поразмыслив немного, попросил Антона написать ответ Алешке.
Пескарь диктовал, глядя за окно, на белый снег. Он уже рыхлеть стал. Тепло почуял. Первое дыхание весны. Она еще не скоро придет сюда. Лишь в конце мая. До этого почти два месяца жить надо. А суждено ли? Дождется ли? Тимофей просил Алешку не тревожиться о нем. Говорил, что усольцы не оставляют его одного, смотрят, как за дитем, кормят вволю хорошими харчами. Их, мол, хватает, слава Богу.
И только Антон вздыхал. Он понимал Пескаря. Две недели едят ссыльные варево из морской капусты, заправленной запахом картошки. Навагу давно жарить не на чем. Обычная вареная, она давно не лезет в горло. Нет крупы. Нет сахара. Припасы подошли к концу. В поселке новый оперуполномоченный НКВД снова запретил отпускать продукты усольцам. Да и денег нет. Не на что купить. Но зачем все это знать Алешке? У него своих забот хватает. Пусть живет без тревог, — вздыхают старики, понимая друг друга без
Письмо он отправил на следующий день. И теперь старался успокоить себя, что сын не станет лезть на рожон с жалобами, не пойдет к властям. Но как ни успокаивал себя Пескарь, поселившаяся в сердце тревога не отпускала. Она росла, срывала среди ночи с постели, отнимала сон и покой. Тимофей сидел в темноте, тяжело вздыхая. Чуял беду. Не знал лишь откуда ее ждать. Выглядывал в окно. Может, что-то в
