бригадиром у рыбачек не за силу, а за горло, умевшее перекричать, переспорить, выдрать из горла заработанное. И благодаря ей, рыбачки стали получать втрое больше прежнего.
Оська радовался, что жизнь наладилась, что в доме все есть, появились и сбережения на книжке, красивая, добротная одежда и обувь. Даже одеяла пуховые привезла Лидка из Октябрьского, заскочила в перерыв в магазин, увидела и купила без страха. Зимой понадобятся…
Оська привел дом в порядок. Двери, окна утеплил. Ставни поделал, навесил. Забор собирался поставить вокруг дома. Да со временем не получалось. Откладывал.
В тот день, когда Лидка вернулась с работы раньше обычного, сказала, что заложен последний чан рыбой и теперь усольцы все уловы будут оставлять себе на зиму.
Лешак порадовался. Значит, немного осталось времени. И скоро Лидка будет управляться по дому. Кончается нерест. Хоть отдохнет баба. И усевшись за ужин, улыбался, вот-вот на столе начнут появляться борщи и котлеты, пельмени и оладьи. Что греха таить, не только Оська любил вкусно поесть, а Лешак к тому же много лет давился казенной едой, которая не только в желудок не шла, колом в горле становилась.
Спать легли пораньше. И вдруг среди ночи стук в окно услышали. Потом в дверь. Громко, настойчиво, кто-то требовал открыть дверь.
Лешак, спросонья, ничего в окно не увидел. Открыл дверь и тут же в коридор вошли милиционеры.
Оську отстранили. К нему никто не обратился, ничего не объяснил. Потребовали, чтобы Лидия быстро встала и оделась. Баба дрожащими руками застегивала кофту. Не понимала, в чем дело? На вопрос ей ответили коротко:
— Узнаешь в отделении.
Лидка, спотыкаясь вышла из дома, едва успев оглянуться на растерявшегося Оську. Он спешно влез в брюки, накинул на голое тело куртку и прыгнул в лодку, направился следом за женой. Но к начальнику милиции его не пустили, сказав, что он занят и никого не принимает.
Лешак остался в коридоре. Он ждал часа два, пока из кабинета начальника вышел директор рыбокомбината с двумя незнакомыми людьми, следом за ними двое милиционеров вывели заплаканную Лидку и, не дав ей сказать ни слова, увели в камеру.
Оська ворвался к начальнику милиции нахально и спросил:
— За что мою бабу взяли?
— За вредительство. За порчу продукции, предназначенной на экспорт. Причем эта порча оказалась умышленной. Имеется вещественное доказательство, неопровержимая улика преднамеренности совершенного деяния! — сыпал человек слова на голову, как из прохудившегося мешка.
— Что случилось? Я не в курсе! Какая порча? Чего? И при чем тут Лидка? — начинал терять терпение Лешак.
— Ваша жена — бригадир рыбачек. Сдавала продукцию уже готовой. Засоленная кета должна была пойти на экспорт. Но вчера, когда последний чан был загружен, рыбу решили проверить товароведы. Все емкости. И оказалось, что в третьем чане вся
рыба протухла. И ее не только за рубеж продать, собакам выкинуть нельзя — отравятся. Из чана даже черви поползли!
— А пря чем моя баба? В рыбу мог попасть морской конек. Случайно. Либо чан не обработанным остался. Почему мою бабу взяли?
— Не чан и не конек. Меня вызвали. И в присутствии эксперта, сторожей, рабочие вытащили из чана буханку черного хлеба. Уже разложившуюся.
— Почему же до вчерашнего дня ни червей, ни запаха не было?
— Чан был наглухо, герметично закрыт.
— Хорошо, а почему вы думаете, что хлеб в чан положила моя жена?
— Да потому, что она бригадир. Чан при ней закрывался, — терял терпение начальник милиции.
— Скажите, а что этот чан опечатывался, иль пломбировался? И вы, и я, хочь в том не силен, знаем, что открыть любой чан при желании, иль по бухой, может всякий, кто попадет во двор комбината. Иль я брешу? На весь двор они держат даже не сторожа, а только вахтеров на проходной! Тем эти чаны и не видать, как собственный зад!
— Следствие разберется! — встал начальник.
— Я слыхал, что вы — фронтовик. А значит — меня поймете. Следствие уже с нами один раз разобралось! Дорого нам их разборки обходятся. Годами жизней изломанных! Искалечены судьбы! Нешто так и впредь будет? На что моей бабе хлеб в рыбу совать? Ведь всякий улов потом и кровью дается! Если бы нарочно вздумала вредить, зачем бы хлеб совала. Хватило бы и морского конька, его промеж собой рыбаки чертом кличут. Их в каждом замете полно. И никто не подкопался бы. Чистая случайность. Проглядели. Здесь же наглядно — хлеб! Дураку дошло бы, что причину порчи искать станут и найдут. Кто ж сам на себя пальцем укажет и шею поставит под петлю? Да и хлеб не на дне, сверху оказался. Долго не искали. А знать, вредитель торопился. Ни черта другого, кроме хлеба не знал, потому что ни моря, ни рыбаков не знает и о морском черте не слышал никогда. Ну, если б бабы наши сошли с ума и вздумали такое утворить, вы этот хлеб нашли бы на самом дне чана. Но в том-то дело, что они это не утворили! Не там вы ищете, если впрямь виновного сыскать хотите! — горячился Оська.
Начальник милиции внимательно смотрел на человека, сидевшего перед ним. На лице его еще стояла серая, голодная печать Колымы.
— В ваших словах есть логика. И все-же продукция испорчена умышленно. Это тоже факт. На территории комбината таких емкостей много. А порча — в вашей. Специально? Не верится! Посторонний не мог знать, где ваши чаны. А спрашивать, как вы говорите, на себя пальцем указать. И сесть в тюрьму.
— Зачем же узнавать? Почему посторонний? Это мог быть работник рыбокомбината! Любой! Все они видели, а потому знают наши чаны!
— А зачем им это делать? Какой резон? — удивился начальник милиции.
И тогда Оська рассказал ему о драке с Волковым в Усолье.
— Не вижу связи. Он уступил вам, вы ему простили. При чем же нынешнее?
— Да при том, что моя жена бригадир. Посадят ее, тем самым накажут меня. Не только одиночеством. А и тень на мне останется. Недоверие, подозрение. После ее ареста Волков не преминет объявиться у нас, сорвать свой кайф, поглумиться надо мной.
Начальник милиции слушал Оську, думал о своем. Немного помолчав, сказал:
— Я принял к сведению сказанное вами. Но следствие начато. Я сообщу ему ваши доводы. Но до выяснения обстоятельств ваша жена будет находиться в следственном изоляторе.
— Хотя бы под подписку! На поруки!
— Не могу! — встал человек, давая понять, что разговор закончен.
Оська вернулся в Усолье и найдя Шамана, рассказал ему все о случившемся. Тот хмурился. Молча качал головой. Знал, утешать бесполезно, тем более, когда ничем не можешь помочь.
— Следователь должен допрашивать не только Лидку, а всех баб, кто с нею на рыбокомбинате был. Так что Усолья он не минует. Но… Это ни о чем не говорит. Попробуй, вбей им в головы, что мы это не делали, если следователь уже настроенным окажется? Бесполезно все. Такая наша доля, — понурил голову Шаман.
Прошла неделя. Три раза ездил Лешак в Октябрьский, чтоб разузнать о жене. В милиции все словно воды в рот набрали. Лишь плечами пожимают, мол, не знаем ничего. А начальника нет на месте. Где он, когда будет, никто ничего не знал.
О следствии и следователе по делу тоже ничего не говорили.
Оська просил показать жену. Ему отвечали, что она жива и здорова. Но больше ни слова не обронили.
Лешак лишился сна. За прошедшие дни он пережил слишком много и чего только не передумал за это время. Он не верил в правосудие, Иначе не была бы изломана, исковеркана, собственная жизнь. И не было бы Усолья. Ведь все село, каждый его житель — результат жестокости, несправедливости и беззакония, именно следователей. Это им в укор, черным обвинением, памятником зла стоит Усолье. И живет… Через десятилетия несет на лице своем печать проклятия и позора. Кто придумал его? Кому в. голову пришла
