осторожность удержала его. И он понял, его позовут.
Ждать долго не пришлось. Едва пригрелся на завалинке, откуда вся река была, как на ладони — увидел знакомый катер, подходивший на малых оборотах к берегу Усолья. Его увидели, позвали. И увезли тут же.
В Усолье теперь, наверное, с ног сбились в поисках. Беспокоятся. Везде заглянули. Не знают, где искать. Никто не видел. Коль услышали бы, что у чекистов — давно бы сюда пришли во главе с Гусевым, шум поднять, чтобы отпустили, — думает Никанор. Но тут же вспоминает, что только он и Шаман видели, куда священник положил ответ в Канаду. Видел, куда с обыском полезли чекисты. Теперь, когда Харитон жив, все поймут. И если станут искать, то не ради выручки, всему селу объявят, кто есть он — Никанор. Усольцы вмиг все вспомнят. Гусев своего Васятку, да и других мальчишек. Всякий приезд чекистов, каждый их обыск, любую беду с ним увяжут, его во всем обвинят. Как же там жене приходится, детям? — дрогнул Никанор и похолодел от ужаса, проклиная все на свете и себя заодно.
От сознания собственного бессилья ему стало не по себе.
Никанор сдавил виски руками, повалился на шконку ничком.
Почему-то, совсем некстати, вспомнился ему недавний спор со старшим сыном — Егором. Теперь ему восемнадцать исполнилось. Из шалуна, вихрастого мальчишки, вырос в парня. Вдумчивый, старательный, он был необщителен со ссыльными. Но с отцом спорил часто, по любому поводу.
Вот и тогда… В прошлую неделю. Когда получили газеты. Заспорили о слове товарищ. Не нравилось оно Егорке давно, с самого детства, до ссылки. Всегда морщился от него: Но молчал. Тут же словно прорвало:
— Какой безмозглый придумал его? Это же не слово, а окрик! — возмущался Егор.
— Что ты понимаешь в словах? Мы им гордились! А тебе оно с чего не по вкусу? — возмутился Никанор тогда.
— Да потому, что оно безликое, бесполое! Товарищ Петрова и товарищ Сидоров. Одинаково, не разделяет пол, умственные способности, деловые и прочие человеческие качества. Чего им гордиться? Слово — плевок! Вон послушай радио. Судно — «Товарищ», колхоз — «Товарищ», жеребец-рекордсмен — тоже «Товарищ». Прииск на Колыме, где зэки золото ковыряли — «Товарищ». А кому все они товарищи? Особо жеребец или племенной бык?
— Ну, это уж перестарались люди. Издержки патриотизма сказались…
— Вернее, дали трещину? Ну скажи ты мне, что оно выражает, характеризует? Чем отличает одного от другого? У нас от товарища Сталина, до товарища Волкова — все равны и одинаковы. Но тогда почему мы из товарищей стали граждане? Где грань?
— А тебе больше что подходит? — язвительно спросил сына.
— Что угодно, но не товарищ! Ненавижу это слово. Оно, как мусор в языке, утратило все то, что вложено было в него с самого начала. Ведь были рабочие, крестьянские товарищества. А потом этот пролетарский ярлык повесили на себя и вожди. Мол, мы такие же, как вы, товарищи. А для чего? Для популярности в толпе! Кинули кость людям. А те и рады, что управляют ими не умы, не господа, не эрудиты, не цари, а такие же товарищи, свои в доску! Поверили, поддержали. А те товарищи из нас граждан настружили. Тоже словечко без прописки. Зато сколько гордости! Гражданин Советского Союза и гражданин осужденный, ссыльный. Одинаково. И по звучанию и по значению.
— Молчи, сопляк! Ишь, язык распустил! Щеголяешь знаниями! Да за такие мысли и рассуждения, знаешь, что бывает? — прерывал Егора.
— А ты меня не пугай. Я с детства пуганый. Закалку здесь, в Усолье, хорошую получил. А все — ты, сознательный шибко. Не был бы таким — жили бы, как люди. А то изувечил мне всю судьбу, сломал все будущее, а теперь поучаешь. Лучше бы себя во время одернул!
— Наглец! Не я один из-за беззакония пострадал! Такова система!
— Зато она товарищеская тебе. Ты ею, как дурак колпаком, гордишься! — съязвил сын, впервые высказавшись откровенно, выплеснув все наболевшее.
Никанор тогда не сдержался и влепил пощечину Егору. Тот застыл в изумлении. Не ожидал. Глаза яростью налились. Он ухватился за край стола побледневшими, еле сдерживаемыми руками. Встал во весь рост перед Никанором и сказал жестко, будто отхлестав по лицу.
— Ты думаешь, я ничего не понимаю и ни о чем не знаю. Но
— А ради кого я на такое пошел? — не стал отказываться Никанор, придвинувшись к Егору вплотную и перейдя на свистящий, злой
— Ты в этом первой скрипкой был!
— Врешь! Далеко не всегда. Случалось — ни сном, ни духом не знал.
— Ты мне не говори. Я знаю, — оборвал сын решительно. И шагнул к двери.
— Что задумал? — испугался Никанор не на шутку, и став перед сыном, загородил собой дверь.
— Ухожу от тебя. Совсем. Навсегда. Не хочу быть со стукачом, а твои товарищи не лучше тебя. Уйди по-доброму. Так и тебе, и мне лучше. Не бойся, не скажу никому ни слова. Хоть и твой сын — стукачом не стану никогда. А теперь уйди, — толкнул дверь через плечо отца кулаком. И отжав к косяку, вышел во двор торопливо.
Никанор ждал, что сын одумается, вернется. И все забудется, наладится.
«Пусть прогуляется по берегу моря, остынет, одумается. И вернется, как ни в чем не бывало», — думал Никанор.
Он видел, как Егор пошел к морю.
Но шло время. Сгущались сумерки. Потом и ночь нависла над Усольем, сын не возвращался.
Не пришел он и ночью. Не вернулся под утро.
По закрытой на гвоздь двери чердака понял Никанор, что и там никого нет.
Сердце дрогнуло. Решил сходить к морю, проверить, куда делся сын?
Егор спал в лодке. Раскинувшись, разметавшись по-ребячьи. Из полуоткрытого рта вырывалось тихое похрапывание. Вот только сдвинутые на лбу, в одну линию — брови, говорили, что вчерашний разговор не забыт и обдумывался всю ночь.
Егор спал. А Никанор всю ночь не сомкнул глаз, ожидая сына. Чего не передумал, всякое предположил. И сыновнее предательство и даже самоубийство Егора. Но он жив…
— Егорка! Иди домой. Мать совсем измоталась. Помоги ей. Заждались тебя, — не приказал, попросил сына.
Тот тряхнул головой, стряхивая остатки сна. Ничего отцу не ответил, но домой вернулся. Мать он любил. И вернулся к ней, это Никанор понял сразу.
Вообще дети в семье льнули к матери. Егора, отца, старались обходить. Никогда ни о чем не спрашивали, не просили у него. Даже ели за отдельным столом на кухне, чтобы меньше попадаться ему на глаза. Они, коль так случилось, слушали Никанора, но не слушались. Делали все, как мать велела. Странно росли. Никогда не дрались между собой, не ругались. Ничего не отнимали. И дышать друг без друга не могли. Уж если что-то делал один, то другие без дела тоже не сидели. Перепала одному конфета — пососав, либо откусив свою часть, другим отдавал.
Трое их было. Двое сыновей и дочь. Все в мать удались. И лицом, и характерами. Вот только Егорка в последнее время изменился. Взрослеть стал. Другие с ним спорить не решались. Никогда ни о чем не говорили, не делились с отцом. Все секреты несли к матери. От нее не таились. Все нараспашку. И обиды, и радости. Она у них и советчица, и утешительница. Она и друг. Ее они понимали без слов, со взгляда.
Никанору иногда даже обидно было. Ведь вот ни разу не бил детей, ругал изредка. Всех вместе. Другие своих ремнями колотили. А дети через минуту, забыв о боли, снова к родителям льнули душой и
