решил навсегда оставить в своем сердце, лишить жизни.
— Ну уж хрен в зубы! Я хоть и Огрызок, но на халяву откидываться не стану! — крикнул он темнеющему небу, погрозив маленьким жестким кулаком. Было всего три часа дня. Кузьма знал, что в полярную ночь, а она была теперь в полном разгаре, темнота наступает рано и скоро.
До поселка оставалось не более трех километров. И Кузьма спешил изо всех сил. Он был уверен, что там живо оыщет Чубчика, найдет у него пристанище, тепло.
Да пусть только попробует выкинуть меня из хазы! Я ему напомню, кто он есть! Не просто приморюсь, а перекантую зиму. И лягавую под жопу налажу, чтоб фартовому мозги не сушила. Файно задышим. А весной, чуть теплее станет, махнем в гастроль. На материк! Тряхнем кубышки на рыжуху! Без дел вовсе прокисли. Да и Чубчику теперь не до выбора, кентов не густо. Сел на подсос, коль к лягавой приклеился. Теперь он на мослы встанет, чтоб я фартовым не вякнул, как он нынче дышит. Его, задрыгу, пронюхают кенты и вмиг пришьют. За честь обосранную. Замокрят в честь «малины». Он-то про все должен думать. А коль дышать хочет, фертом завертится вокруг меня, падла!» — думал Кузьма.
Эти розовые мечты помогали Огрызку шагать по трассе, осиливая холод, сгустившуюся над головой темноту. Она в минуту скрыла из виду обочины и весь путь до поселка.
Две машины прошли мимо Огрызка, не пожелав подвезти человека, проскочили на скорости.
— Чтоб вам накрыться, не дохиляв до хазы, мандавошки! — заорал Кузьма и почувствовал резкую боль в пояснице.
Она сковала мужика, согнула в коромысло среди трассы. Ноги вмиг отказались слушаться, задрожали, ослабли, того и гляди — подкосят тело. А на пустой дороге в лютый мороз и не у таких, как Кузьма, отнимала жизнь и силы колымская трасса.
— Сучий потрох! — ухватился за спину Огрызок, вспомнив недобрыми словами рудник, где, проработав много лет, получил вместе со свободой хронический радикулит, обострявшийся всегда некстати.
В глазах, будто от костра, заметались искры. Боль, навалившаяся неожиданно, не отпускала. А до поселка — рукой подать. Там свой… Вот только как до него дойти?
Но неужели надо было столько перенести и перемучиться, выйти на волю, чтобы сдохнуть паршивым псом не в деле, на трассе? Даже не свидевшись ни с кем, не порадовавшись долгожданной воле?
Кузьма силился сделать шаг. Но боль сковала все тело и свалила в снег. Не сумевшему удержаться — встать на ноги всегда труднее. Огрызок царапал жесткий снег, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, подтянуться и встать. Надо идти, двигаться. Нельзя валяться на трассе. Ведь недалеко осталось. Надо пересилить боль. Он пытался уговорить, заставить, перебороть самого себя. И, ругаясь отборно, барахтался в снегу больным беспомощным комом, теряющим на борьбу за жизнь — тепло, каплю за каплей.
Он уже понял, что на ноги ему не удастся встать. Не хватит сил. И попытался ползти. Пусть медленно, но надежно. Другого выхода нет. Кузьма прополз немного. Почувствовал усталость. Поясница уже не болела. Она перестала чувствовать холод.
Огрызок не помнил, сколько он полз и отдыхал. Когда глянул вперед — не увидел огней поселка и, на свое счастье, вспомнил, что ближе к полуночи везде по Колыме отключают свет.
Мужик закричал, зовя на помощь хоть кого-нибудь. Ведь до жилья рукой подать. А на холоде всякий звук издалека слышен.
Кузьма замер. Он ждал помощи со стороны поселка. Но оттуда никто не поспешил на его зов. Странный, шелестящий звук услышал сзади. И оглянулся, всмотрелся в темноту — на дорогу. Мелькнуло что-то черное, большое.
— Помогите! — заорал Кузьма во всю глотку, надеясь на сострадание.
— Чего вопишь? Все еще не добрался? Аника-воин! Чего валяешься серед пути? — усмехался лесник, неведомо как оказавшийся рядом.
— Дед, спина сдала. Сорвал я ее в зоне, на руднике. Помоги добраться. Помираю, — просил Огрызок.
— Помочь тебе? Чтоб за доброе злом получить? Нет! Меня ты уже проучил. Не всякому помогать надо. А тебя, может, и впрямь зря с тюрьмы выпустили. Не здоровье ты там оставил, а душу вместе с совестью. Потому не выпускает тебя на волю трасса. Она всякого нутром чует. И я ей не судья, наперекор не пойду, — ответил твердо.
— Хрен с тобой, старый козел! Да только секи, не пахан ты мне, чтоб судить, нужен я жизни иль нет. Ты — не Бог! И кто знает, что тебя ждет за то, что в беде бросаешь, может, сам в зимовье не вернешься. За свое ответишь. Ты мне — не судья. Я сдохну — ладно. Но и тебе не будет покоя.
С того света достану гнилушку, — пообещал Кузьма и, не ожидая помощи от старика, пополз дальше.
Дед, сделав шаг, нагнал его. Ухватил за шиворот. Сдернул со снега.
Кузьма, захлебнувшись болью, заблажил скрипуче:
— Чтоб ты усрался через хавальник, старая параша! Иль зенки посеял? Ослеп? Спина прихватила! А ты, как пахан на сходке! Вместе с тряпьем душу вымаешь!
— А я и не знал, что она у тебя в загривке. Чего лаешься? На ногах стоишь. Шагай теперь на своих, — подтолкнул слегка.
Огрызок сделал шаг. В пояснице заныло, заскрипело застуженно.
— Будет дурить. Идти надо. Не стой, что кикимора в сугробе! Шевелись!
— резко дернул дед Кузьму. И только теперь Огрызок приметил, что лесник идет на лыжах.
Кузьма, закусив губы, делал шаг за шагом, боясь выпустить из вида старика.
— Далеко еще до поселка?
— Да рядом. Чхни — собаки забрешут. В сотне шагов, — ответил лесник. Но Кузьма, сколько ни вглядывался, не видел домов.
— А ты знаешь, где Чубчик канает?
— Как не знать? Его весь Север уважает. Всяк наслышан о нем.
— Мне покажешь?
— Конешно! Доставлю, как есть! — хохотнул лесник в ночь.
— Дед! А с чего ты ночью в поселок сорвался? — не сдержал любопытства Огрызок.
— Значит, надо мне, — отозвался лесник недовольно. Старый Силантий, конечно, неспроста ушел в ночь из зимовья.
Едва за Кузьмой захлопнул дверь, сомненья одолели:
«А не поспешил ли гневаться? Выгнал человека из избы, как собаку! Мало ль что сбрехнул? От слов до дела — путь долгий. А гость из пурги, с зоны освободился. У него ни душа, ни сердце не успели оттаять. Вон как много перенес, бедолага. А и я других не лучше. С избы подналадил, грех на душу принял. Теперь он, конечно, к Чубчику заявится. Больно злой на всех. И уже навряд ли доброй будет та встреча, коль не свидевшись, грозился Кузьма загубить Чубчика за старые грехи. Тот ни сном ни духом гостя не ожидает. А этот лютым зверем завалится. По дороге, намерзшись, вовсе озвереет. Зло на Чубчике сгонит. А кто в том виноват? Зачем я про него Кузьме сболтнул? Коль так приключилось, мне все исправить надо. Не то горя хлебну за
свой язык неудержный. Сколько раз себе зарок давал. Ан нет, подводит старость болтливая! Теперь вот вставай, беги в поселок, опереди, удержи беду. Отведи от семьи», — встал лесник на лыжи, прикидывая, успеет иль нет опередить Огрызка.
Лесник издалека услышал крик о помощи. Узнал и голос своего гостя. Подумал, что на Кузьму напали волки. Такое на Колымской трассе случалось нередко. Тем более, что теперь у волков — свадьбы. Об осторожности и страхе не знали волчьи стаи. Нарвись они на одинокого путника — разнесли бы в клочья…
— Далеко ль до поселка? — дернул Огрызок за рукав старика.
— Скоро будем, — отвечал Силантий уверенно и шел спокойно, придерживая выбивающегося из последних сил Кузьму.
Силантий еще тогда, в первый день знакомства, удивился, как добрался Кузьма живым до его зимовья? Ни пурга, ни мороз, ни звери не убили. Сохранил Господь. Значит, нужна для чего-то на земле эта жизнь. Неспроста дошел. И не болел. А вот теперь еле ноги передвигает. Доконал холод. Ну да Колыма со всякого выжившего свою плату возьмет. Не жизнью, так здоровьем. А уж в памяти до смерти жить
