— Так ведь и меня ухлопать могут, — то ли согласился, то ли отказывался Огрызок.
— Нет. Мы следить будем.
— А если откажусь?
— Не договоримся — дело ваше в суд пойдет. За попытку хищения и вывоза золота. Не скрою, срок по этой статье предусмотрен немалый. Кстати, судимость не первая. Так что смотрите, решайте сами.
— Если сговоримся, дадите бумагу, что я свободный?
— Отправляясь, получите на руки все свои документы, словно ничего не было, — пообещал следователь. И Кузьма, поверив ему, согласился рискнуть. Через три дня его на машине отвезли на прежнее место. Вернули весь инструмент, документы, саквояж с вещами и, проинструктировав на все случаи жизни, следователь сказал:
— Вздумаешь сбежать — найдем. Ну, а чтобы спокойнее жилось — возьмите нож. В ход его лишь в крайнем случае пустите. Когда другого выхода не будет.
— Заметано, — ответил Огрызок, не оглядываясь, и пошел к землянке.
В этот день он не ходил на отвал. Топил печурку, наслаждался свободой, теплом и одиночеством. Когда стемнело, Кузьма зажег свечу и, вспомнив о письме Чубчика, достал его: «Не злись на меня, Кузьма. Хотя я сам понимаю, что лажанулся перед тобой, как последняя сволочь. Но это — в прошлом. Им я и сам наказан. За все. Разом! Ведь отколовшись от фарта и кентов, навсегда завязав с этим, я никогда не уйду от памяти. Она — мое наказанье, хуже любого клейма. А потому, даже теперь, ночами, во снах, я все еще остаюсь фартовым. Хожу в дела, линяю от лягавых, махаюсь с кентами на разборках, канаю по ходкам от холода на шконках. Сколько раз во сне мокрили меня, и я ожмурял кого-то! Просыпался, как малахольный! В ужасе, что это случится наяву. Сколько раз я видел во сне свою могилу и стопорилу, прикончившего лишь за то, что отвалил от фарта! Черные сны, они, как прошлое — тенью идут за мною всюду следом. Но не только они, есть кое-что пострашнее. Имея семью, я уже никогда не стану отцом. Опоздал. Да и неспособен, не должен им стать. Променяв все на навары, живу без права на собственное продолженье. Как пахан без пацанов, «малина» без общака. Неспособным назвали врачи. Недостойным — сам себя. Горько это осознать. Но ведь фортуна — не баруха, ей не стемнишь. Да и чему я научил бы сына? Фарту? Кто смог бы назвать отцом вора? Нет, Кузьма! Доли и навары, куши и барыши мы снимаем с самих себя. И платим слишком высокую цену за всякую прошлую удачу. Они нам костью в глотке до гроба стоят. Не всяк в том признается, не каждому дано понять, за что судьбою наказан. А сказать это самому себе никто не насмелился. Все оттого что, осознав прожитое, дальше жить не хочется. Ибо и в завтрашнем дне прощенья не жди за прошлое.
Ты сейчас скалишься? Мол, свихнулся Чубчик. Мозги поморозил? Либо чифиру перебрал! Нет, Кузьма! Я в полном ажуре. Я как тот фраер, что после болезни тяжкой думает: для чего ж дышать остался? И жил ли до выздоровленья? Я б многое нынче отдал, чтоб начать заново, стерев, выдрав, вытравив из себя память прошлого. Поймешь ли ты меня? Я не фалую тебя в откол. Не зову! Я там, на трассе, понял, что такое — пахота, когда нас, законников, заставили прокладывать Колымку. На пятидесятиградусном, с ветром, по пояс в снегу или в болоте. Без жратвы. Под автоматами и матом охраны — мы гибли пачками, платя за всякую удачу и навар — единственным — жизнями.
Нас, подыхающих, не хоронили, оставляли на хамовку зверью и подгоняли, чтоб шустрили для тех, кого пригонят в зоны завтра, после нас. Сколько раз слезла кожа с ладоней, а кровь намерзала на кирках и ломах — того не счесть! Сколько раз обмораживались и простывали! Казалось, смерть была бы более мягким приговором, чем такая жизнь. Да что я тебе говорю? Ты и сам все это испытал. И пойми, я устал от всего! Ведь, уходя в ходку, мы всякий раз линяем из жизни. А она не бесконечна, а до смешного коротка. Мы поздно это понимаем. А и доперев, не сознаемся, что дышим впустую. Что сняв навар с кого-то, сперли у себя…
Такое признают, лишь когда в изголовье стремачит последнее — надгробный крест. Вот тогда мы колемся, если есть кому из своих. И я такое слышал… Видно, потому, что перед смертью человеку хочется очиститься. Чтобы на тот свет вернуться прежним, без прошлого, без черных слов.
Не скалься, Кузьма! Я не сказал еще главного. Мне сама судьба подарила Валентину. И неизвестно, кто кого из нас спасал, удержал в этой жизни. Но то, что не оттолкнула, не отвернулась, приняла не за башли, назвала своим не за удачу, разглядела во мне остатки человеческого и сумела понять, хотя и баба, не побрезговала и нынче мучается без упрека, на такое шмары не способны.
Я — не подарок! И тогда вытащил из сугроба не для спасенья. Обшмонал. Искал башли. На дорогу. Надыбал сотенную, слинять хотел. Да Силантий вспомнился некстати. На халяву меня спас. Вернулся и я. За свое спасенье отплатить судьбе добром решил. Она за это наградила сторицей. И я, теперь уж под шабаш, дышу человеком. Знаю, что нужен. А такое мужику, как сердце, необходимо. Но тебе это — не усечь. А когда допрет, хрен воротишь годы. Помни, Кузьма, всякий фартовый, прежде чем врезать дуба, все понимает. Но… Поздно…
Теперь ты вольный, Кузьма. Колыма живым оставила. Видно, не без понту. Кончай в Огрызках мориться. Расти в мужика. А чтоб прошлое не мучило — дыши с мозгами! Файнее — по имени. Каким нарекли. Впрочем, у всякого своя судьба. За прошлое — не держи на меня булыжник за пазухой. С меня и за тебя судьба сняла свой навар. И не раз… Если будет нужда во мне — возникай. Где нашарить — учить не надо. Я при Колыме навечно. В добровольных стремачах кантуюсь. Без приговоров. И дай мне, Господи, забыть о них! И тебе…»
Кузьма несколько раз перечитал письмо. Все думал, вспоминал, вздыхал… И вдруг явно представил, как перед самым освобождением разговорились мужики барака о жизни.
Огрызку казалось, что всю бригаду он знает, как свои пять пальцев. Но в тот вечер раскрылось в них то человеческое тепло, которое прятали они друг от друга усиленно, чтобы не раздражать, легче перенести беду без воспоминаний о воле. А они нахлынули вместе с письмами из дома.
— Мои пишут, что картоха уродилась хорошая. В зиму корову купят. С молоком заживут. И меня собираются встретить только своими харчами. Ничего купленного в сельмаге! Нешто такое бывает? Дожить бы, — мечтал один из мужиков.
— А у меня дочка учителкой стала! Детей пошла грамоте обучать. Первый год. Грамотная! Институт одолела. Не то, что мы, темнота! — поделился другой.
— Мне крестный пишет, что нашу хибару, где мы с матерью жили, снесли, взамен ее квартиру дали двухкомнатную. С горячей и холодной водой, с паровым отоплением, с ванной и газом! И мать теперь при полном комфорте живет! Только меня, дурака, не хватает ей. Все плачет…
— Тебя еще и крестили? Чем? Небось, дубиной по башке? — посмеялся кто-то с нар.
— Иди ты в задницу! Я — не ты! Сюда влип по доносу. Человеком жил! За все годы никого не обидел. С самого детства. Не зря меня повитуха на пряники выманила, — рассмеялся человек, работавший до зоны прорабом на стройке.
— Как это — на пряники повитуха выманила? — не понял Кузьма.
— Да просто. Я родился в самый лютый холод. Больницы не работали. Мать дома меня рожала. Без врача. А я, как на грех, не головой к свету, подобно другим, боком развернулся. И хоть плачь, не хотел на свет вылезать. Тогда повитуха, бабка, которая меня принимала, разложила на табуретке всякое угощенье понемногу, поставила перед тем местом, откуда я вылезти должен, и давай выманивать. Но я не дурак. Затих и все тут.
— Бутылку забыли выставить? — грохнул кто-то.
— А я — непьющий! Потому на бутылку не полез. Бабка игрушки положила. Без толку! Тогда соседка принесла пряники. Положила их бабка и позвала меня: «Выходи, голубок, чайку с пряничками отведаешь». И помогло! Ожил, развернулся, как положено, и мигом выскочил. Так эти пряники я и теперь уважаю. Глазированные, на меду, они цветами, летом пахнут даже среди
зимы. Их мне мать напечет своими руками, когда с Колымы домой вернусь, — вздохнул человек.
Домой… О возвращении к семьям, детям мечтали втихаря все зэки зоны. Каждого ждали и любили. Всем писали письма, слали посылки. И только Кузьму никто не ждал. Он даже самому себе не был нужен.
Будто по ошибке появившийся на свет, он в тот вечер долго слушал тех, с кем многие годы работал на прииске.
— Интересно, а на что блядей выманивают на свет? — захохотал здоровенный рыжий литовец,
