силой не заставили б.
Да и кто решился бы в одиночку в нее сунуться? Вон налетчик на днях отошел совсем неподалеку по своим делам, а на ту минуту старой ольхе помирать вздумалось. Упала. Чуть насмерть не придавила мужика. Еле живой приволокся. С тех пор деревьев бояться стал. Кто знает, что тайге на ум взбредет?
Случалось и похуже. Майданщик как-то приметил диких пчел. Увидел, куда они слетаются. Ну и решил полакомиться. Уже взобрался на дерево. А пчелы тут как тут. Облепили мужика, жалят, где можно и нельзя. Спустили с дерева. Оно ему еще и штаны порвало. А пчелы — что кенты, никак от них не отвяжешься, не ублажишь. Жалят, что есть мочи, будто озверели. Пять дней потом валялся мужик в землянке с высоченной температурой. Ни глаз, ни носа — сплошной волдырь. Не своим голосом проклинал пчел и тайгу, судьбу свою покусанную.
Но больше всех не повезло медвежатнику. Того, в сумерках размечтавшегося, рысь приметила. Но просчиталась. И хотя с ног сбила, вцепиться в шею не смогла. Ох и зашипела она на медвежатника! Зелеными бесовскими глазами стреляла в мужика. Тот с перепугу ничего не понял. Всякое видывать доводилось, а вот с рысью впервой встретился. И, не зная ее звания, заорал ошалело:
— Я те, лярва! Иль не знаешь, кто я есть, лахудра проклятая? Чего на
фартового кидаешься, пакость?! Ужо погоди! — топал на рысь старик скрюченными ногами.
Не всех любила тайга в этой бригаде. Но Дядю однажды крепко уберегла. Уже с месяц работал он здесь с мужиками. Вроде привыкли друг к другу. Но однажды заметил Дядя, что двое законников чифирить вздумали. Засек он их. Вначале обоим поддал хорошенько. Они и запомнили, затаили зло. Мужиков против Дяди стали подзуживать.
И сговорили. Аслан не сразу понял, с чего это бригада недовольствовать стала. То работу раньше бросают, то едой недовольны. Кубатуру перемеряют. Вроде не доверяют ему, Аслану. А как-то… В тот день пришлось заготавливать лес далеко от землянок. У подножия сопки, где рос густой бамбук. Дядя решил, что трудновато будет через него с бревнами идти. С пустыми руками и то ноги скользят. Бамбук по лицу хлещет. Бьет по рукам. И только сунулся в него Дядя, чтобы присмотреть, где лучше тропинку прорубить, те двое законников тут как тут. С топорами. По бамбуку далеко не убежишь. А и отмахнуться трудно. Растет на болоте. Вот и Аслан по колено увяз. А законники своей минуты ждут. Деваться некуда. Болотина засасывала. Выбираться нужно. Именно туда, к ним, на сухое. Но первый шаг станет и последним. Топоры вниз обухами повернуты. Ясно, оглушить решили. А там… Что угодно на тайгу свалить можно. Мужики уже не выдадут. Заодно. Сговорились. Это в секунду понял Аслан. И, сделав ложный рывок, тут же назад отпрянул. Вор, вложивший в широкий замах весь свой тщедушный вес, промахнулся. Потеряв равновесие, упал в трясину. Дядя в момент выпрыгнул ко второму законнику. Тот взмахнул топором коротко. Но удар сапогом в пах опередил… Выронив топор, законник свалился. Аслан столкнул его к первому вору, тот все еще барахтался в болоте. Коричневая пелена ярости слепила Дядю. Уже не сам, а будто какой зверь, проснувшийся
в нем, швырнул его к законникам. Схватил обоих за головы и окунул в трясину…
Кто знает, может, и загубил бы Аслан тогда две души. Остановил рев медведя. Тот шел, раздвигая бамбук, прямо на людей. Дядя вмиг отпустил недавних врагов. Что делать? Руки сами в нагрудном кармане спички нащупали. Подожгли сухой лист бамбука. Огонь моментально охватил несколько стеблей. И тут же забушевал, пожирая сухой бамбук. Медведь, рявкнув, кинулся обратно. Пламя Дядя гасил уже вместе с законниками… Шли дни, недели, вот уже и второй месяц работы в тайге на исходе. Лес, заготовленный бригадой Дяди, едва успевали увозить в зону. Здесь мужики каждое бревно своими руками пилили. Выносили на плечах, содранных в кровь. Вязли в болоте, оступались на корягах, скользили и падали в бамбуке. Чертыхались. Вставали и снова несли. Порой в глазах темнело. Горело, ныло все тело. Но к вечеру, как бы то ни было, вырастал новый штабель. А покусанные комарьем, измазавшиеся в смоле и грязи мужчины шли к роднику. Отмывались ледяной звонкой водой. И, дрожа от усталости иль озноба, бежали к костру. К еде. К привычным разговорам. Иные, уже поверив в щедрость тайги, хватали после работы гроздь лимонника. Зажмурившись от оскомины, съедали ягоды. А через несколько минут усталости как не бывало. Это новое непривычное состояние бодрости все дольше задерживало их у костра.
Вот так однажды и возник разговор на запретную доселе тему о том, что каждый будет делать, когда на свободу выйдет. Медвежатник тут возьми и спроси у самого Дяди:
— А ты, бугор, что на свободе задумаешь?
Аслан вначале растерялся. Не знал, что и ответить. До конца срока времени достаточно. Зачем загодя голову ломать? Еще будет время подумать. И, разведя руками, ответил:
— Время покажет. Пока не думал.
— Время… Уже полгода оттянул. Ну, а если зачеты нам пойдут за работу, как ты говорил, то и теперь подумать не грех, — медвежатник с наслаждением затянулся дымом махры, паек которой впервые заработал сам…
— Верно, в «малину» пойдешь опять? — спросил вполголоса Дядю майданщик и оглянулся на дремавшего конвоира.
— Кто у вас голова? — поинтересовался налетчик.
— Падла редкая был. После него — я. Потом, когда кентов замели, вместе стали. Он меня и подвел, — вспомнил Аслан Шефа и рассказал о своем последнем деле.
— Паскуда! — побелел один из законников.
— Ты кентам вели его пришить, — посоветовал недавний чифирист.
— Зачем кентам? Когда вернешься, сам его жмуром сделай. И сматывайся, — проворчал старый медвежатник.
Отмолчался Аслан. От костра отвернулся. И… словно воочию увидел Шефа. Но нет, не он. Это горбатая береза. Совсем одинокая, забытая всеми, пугалом тайги доживала свой век неподалеку от землянок.
…Все холоднее и короче становились дни. Все ниже и ярче зажигались звезды. Приближалась зима. По утрам уже появлялись заморозки. Они седой паутиной опутывали тайгу. Скоро и снег выпадет. В один из таких дней приехала в тайгу машина. Забрала бригаду и увезла в зону. За осень было заготовлено столько леса, что его должно было хватить на всю зиму.
Как и обещал Воронцов, порядки в зоне круто изменились. Воров в законе распределили по бригадам работяг. Разобщенные, они уже не могли безнаказанно кормиться за счет шестерок и сявок и были вынуждены работать. И все же штрафной изолятор не пустовал: часть воров наотрез отказалась подчиниться нововведениям Воронцова и искала случай отомстить
Дяде за откол. Однажды его остановили у столовой. Оттеснили за угол. И там… К горлу уже был поставлен нож. Направлявшую его руку Аслан едва удерживал. А тут медвежатник вовремя появился. Ребром ладони едва шейные позвонки кенту не переломал. Подоспевшие из бригады Дяди мужики так остальных отделали, что те своими ногами уйти уже не смогли. Еле уволокли их по баракам сявки, по пути уговаривая не трогать Дядю, не задевать их бугра. Знала бригада: не вступись они сегодня за Аслана — завтра им самим не сдобровать…
Со временем дела веселее пошли. Росли стены больницы. Вот уже и окна появились. Хирург Скворцов иногда и сам приходил. Смотрел. Уходил довольный. А мужчины настырно работали на пятидесятиградусном морозе. Каждого свое грело. И всех одно — зачеты. Ведь впереди светило каждому — выйти раньше. Может, удастся и по половинке…
Срывал ветер сугробы. Валил с ног. Лишь в такие дни, ругая непогодь, сидела бригада в бараке, злясь на потерянное время.
К весне построили больницу. Потом и пекарню, новую столовую, баню. Время шло незаметно. И вот… Да. Не приснилось. На свободу выходил медвежатник. Работал все ж! Получил зачеты. Теперь на волю. А куда? К кому? Ведь ни женой, ни детьми не обзавелся загодя. А сейчас поздно. И сидит старик на нарах, сгорбившись. Ему бы радоваться, а он плачет, ухватив себя за седую бороду. Кругом свои, не осудят. Поймут или нет, это уже другое дело. Ему оттого не легче. Куда идти? Когда-то он посмеялся б над таким вопросом. Но тогда он был молод и силен. А теперь? Кому нужен? Эх, судьба проклятая, одаривала щедрыми деньгами на буйную радость. И ни копейки на покой не оставила. Ни полушки ума к старости. А та все ж пришла. Как когда-то придет и смерть. А, может, она уже совсем близко? Рядом? Уж не она ли его приютит?
И побрел старик на свободу, не видя земли под ногами. Что-то мужики говорили ему, провожая до
