полегче. А тут надорвешься, — пожалела девчонку.
— Спасибо, тетенька, — вздохнула та и побрела к двери, волоча за собою кривые рахитичные ноги.
— Как звать тебя? — опомнилась Тонька.
— Зинкой.
— Передай той, какая тебя послала, что я ей все лохмы выдеру…
— Меня никто не посылал. Я сама выпросилась, — созналась девчонка.
— Зачем? — удивилась Тонька.
— Молоко люблю.
— А чего ж уходишь?
— Я боюсь вас. Всех боюсь… И их тоже…
— За что тебя сюда прислали? — подошла Тонька почти вплотную.
Девчонка отшатнулась испуганно.
— Не скажу! Бить меня станете.
— Не буду, — пообещала Тонька.
— Я цветы воровала на кладбище. Какие покойникам приносили. А потом продавала их на базаре. Но меня поймали. Били сильно. И посадили за осквернение кладбища и достоинства усопших, — тиранула глаза Зинка.
— Врешь ты все, — не поверила ей девка.
— А вот и нет! Я целых три года воровала цветы с могил. Всякие. И ничего. А тут начальник умер. Я и не знала. Всю могилу его венками обложили. Цветов прорва. Я их все забрала и продала на базаре. А когда в другой раз пришла — опять на той могиле цветов море стоит. Но в вазах. Я — за них. А меня за волосы и поймали. Оказалось, что я у большого начальника воровала. Мне и не простили.
— А зачем воровала?
— Хм, а жрать что стали бы? — хмыкнула Зинка недоуменно.
— Ну, отец, мать кормить должны.
— Где их возьму? Отец нас давно бросил. Все жалел, что нас — сопляков голожопых, за чекушку никто не возьмет. Нельзя пропить. А жрать — просим. Вот и ушел он от нас насовсем. Куда — не знаю.
— А мать?
— Она с болезни померла.
— И много вас, детей, осталось?
— Трое. Я — старшая была. Двое братьев теперь в детдоме. В приют их после суда взяли.
— И долго ты одна с ними управлялась?
— Три зимы… Генька уже совсем большим стал. В школу собирался. А Пашка уже во дворе бегал. С соседскими… Теперь вовсе сироты, — вздохнула Зинка.
— Мать работала?
— Почту разносила. И меня через год обещались в почтарки взять…
— Ладно, Зинка, оставайся тут, если сама захочешь. Только скажи, у кого ты ко мне отпросилась?
— У той охранницы. Она разрешила.
— А бабы не знают?
— Им нет дела. Они меня бьют всегда. И сучьим выкидышем обзываются.
— Ты по субботам тоже с бабами остаешься, подругу имеешь?
— Мы с бабкой Мотькой им чай готовим на кухне, шалавам этим. Они говорят, что мы в их игре негодные. Одна — не дозрела, другая — сгнила.
— Ладно, давай-ка делом займемся, — предложила Тонька и показывала Зинке, что и как делается на ферме.
К вечеру бабка Матрена привезла в коровник картошку. Тонька с Зинкой работали молча. Девчонка оказалась на редкость сообразительной, работящей. И старуха, приметив Зинку среди коров, разулыбалась:
— Нашла себе место, малышка. Теперь не сгинешь. Здесь не достанут прокунды треклятые. А чуть что — вилы в бок!
— Чему учите, бабуль? — укорила Тонька старуху.
— Тому, чтоб живой в дом возвернулась она. Не то утворят, как с Варей. Им долго ль безответное да слабое загубить? Нынче они за Семеновну на тебя зуб точут. Той грозятся червонец надбавить за Варьку. А это — в зону. На Север. Как пить дать. Не жилось им тихо, потаскухам, греховодницам. Бригадиршу-то уж увезли. Вместе с покойницей. В одной машине. Сама я видела. Семеновна все кричала. Не хотела в кузов лезть. Про права свои блажила. Мол, воспрещено живых людей в одной машине с трупом перевозить. Да кто ее слушал нынче? Охранницы дали пинка, не влезла — влетела в кузов. И к Варьке привязали, чтоб не дергалась в пути. Но и то сказать не лишне, измордовали бригадиршу, аж глянуть жуть единая. По глазам и голосу признала. Другое — все отбито начисто. Ничего не осталось.
— А как она в машину влетела? — напомнила Тонька враз.
— Дак ей по голым пяткам палкой били. С размаху, часовые наши. Солдатики. Поневоле вскочила. Ить на нее собак спустить хотели. Овчарок сторожевых. Чтоб прыть разбудить. И спустили б…
Бабка сгрузила картошку. Уехала. А Тонька все не могла поверить в случившееся…
— А давайте жить на коровнике, — внезапно предложила Зинка, когда начало смеркаться.
— Это еще почему?
— Тут тихо, спокойно. Нет шалав. Никто не дерется.
— Нет, Зина. Посчитают, что боюсь я их. Сюда нагрянут. Пусть они теперь дрожат. Я им за Варьку не прощу, покуда жива.
— Нынче суббота. Вы позабыли, наверное. А я помню,
вздрогнула Зинка.
— Да хоть трижды суббота. Ни одна лярва не подойдет.
— Охранницам скажете?
— Нет. Сама справлюсь.
— Их много. А нас только двое, — напомнила девчонка, икнув от страха.
— Выдюжим. Ништяк, — отмахнулась Саблина, напомнив о своей фамилии.
Вечером, вернувшись в барак, Тонька вызывающе дерзко оглядела баб, не переодевшись, не умывшись, не берясь за веник, поужинала вместе с Зинкой. И даже не помыв за собою посуду, легла в постель, искоса наблюдая за каждой бабой.
Она приготовилась ко всему. К ссоре, к драке. Но бабы не замечали ее. И Тонька прикинулась спящей.
Вскоре она приметила, что все лахудры куда-то ушли.
И в бараке остались они втроем. Матрена, Зинка и она — Тонька. Из коридора доносилось шушуканье, тихий смех…
— Я боюсь, — услышала Саблина голос девчонки.
— Ложись ко мне. Не дрожи.
Девчонка легла рядом. Прижалась плотно, словно приросла. И вскоре успокоилась. Уснула.
Тонька лежала с открытыми глазами. Берегла ее сон, внезапной, нежданной помощницы. И тут до слуха долетело тихое:
— Все спят. Не шевелятся, не говорят. Давай ее враз. С ходу. Чтоб не опомнилась. Она и не почует.
— Когда «сучью мушку» ставят, все чуют. Придержать надо.
— Тогда ты давай, — узнала голос Шурки, услышала тихие, крадущиеся шаги.
Тонька напряглась пружиной. И закрыла глаза.
— Спит блядища. Давай иглу. Я ее помечу, — наклонилась Шурка. И тут же отлетела к стене с воем, захлебываясь кровью.
Бабы от неожиданности растерялись. А Тонька, вскочив на ноги, бросилась на тех, кто стоял у койки. Визг, крик, мат, угрозы сплелись в единый клубок.
