говорил отец, плача. Олег Дмитриевич никогда в жизни не видел его слез. И тогда растерялся.
— Деда твоего — моего отца — свои убили.
— Деревенские?
— Да нет! Ты помнишь, в Германию он отправил пятерых хозяев, с семьями? Так вот они в войну возвернулись. Свое забрать. И коммунистов перестреляли до единого. А деда почитали. Пальцем не трогали. Только спросили, кто Советам помогал? Он, худа не ожидая, всех назвал! И даже тебя. Сказал, что люд нынче замороченный. Они же всех нашли, кто от войны по домам прятался. Избы наизнанку выворачивали. Вместе с людом. И, собрав, кто еще в силах был, отправили в полон, в Германию. Там и сестра твоя. Мать бросилась отнять ее, вырвать — избили до смерти. До вечера не дожила. Отошла в муках. Меня с деревенскими мужиками в сарай загнали. Подпалили. Да дед меня вытащил. Откачал кое-как.
— За что тебя взяли?
— За тебя, сынок, за непутевого. Что человеком вырастить не сумели. А деда ночью из охотничьего ружья убили. Через окно. И на двери записку повесили, мол, тут живет предатель. Смерть ему, да и только…
— А братья где?
— На всех похоронки пришли. Думал, и на тебя получу. Да Бог миловал. Уберег…
— Как же ты живешь тут, средь врагов?
— Нету у меня врагов нынче! Как и не было. Один во всем селе, почитай, с год жил. Как на погосте. Кого не вывезли, сожгли иль убили. Немцев-то я за всю войну два раза в глаза видел. Свои хуже их, лютей зверя были. Умотались они. В обрат в Германию. Меня не тронули. А и на что я им теперь сдался? Им здоровые нужны, кто жить хочет. Мне это уже лишнее. Живьем бы в могилу влез, было б кому закидать ее, — плакал отец и ронял на грудь крошки хлеба. Собирал их дрожащими пальцами бережно. В рот отправлял. Видно, давно не ел, не видел хлеба.
— Скажи, сынок, когда это закончится? Те, с Германии, приехали, муку и скот отняли. Кое-как мы с нужды выбрались. А нынче снова обиралы появились. Все с дому вынесли. В помощь стране, чтоб одолеть разруху! Но разве так надоть? Разве с нищего суму сымают, чтоб ее на другого напялить? Он ею станет сыт? Ить даже самовар забрали. В сундуке мое гробовое только было. И его вместе с сундуком вынесли. Спать, голову приклонить нынче негде. На полу собакой кручусь. На соломе…
— А кто забрал?
— Власти новые, сельские. И хронтовикам, что с войны вернулись, раздали.
— Откуда взялись они?
— Все пришлые, приезжие…
Кондратьев тут же пошел в сельсовет. Там, разругавшись вдребезги, пригрозил жалобами за грабеж и бесчинства в семье фронтовиков. Пообещал дойти до Сталина. Рассказать, как ведут себя власти на местах.
Глянув в документы Кондратьева, в сельсовете извинились за оплошку. И вернули в дом все отнятое. Но старик тому уже не радовался.
Через пару дней, получив назначение на работу, приехал Олег Дмитриевич в Солнцевку за отцом. Решил забрать его к себе насовсем, в город.
Отец лежал на сундуке, положив руки под щеку и, казалось, спал. Безмятежная улыбка застыла на лице.
Одетый во все гробовое, он сам себя приготовил в последний путь. И, почувствовав кончину, не сожалел уже ни о чем. Он ушел из жизни спокойно, тихо и светло. Уверенный в том, что оставшийся в живых сын не даст погибнуть роду. Достойно продолжит его. Поднимет из пепелища. И, восстановив отчий дом, заживет легко и радостно.
Олег Дмитриевич огляделся по сторонам, желая взять на память о семье и доме хоть что-нибудь. Но тщетно…
Увидев мертвого хозяина, живые сельчане унесли все.
Не забрав лишь сундук, ставший смертным одром, да гроб, сделанный впрок еще при жизни, остался на чердаке нетронутым.
Олег Дмитриевич, похоронив отца, уехал из Солнцевки навсегда. И хотя работал неподалеку, в соседней деревне, никогда не навещал деревню детства и юности. Лишь на погост приходил. Да и то в сумерках, чтоб ни с кем не встретиться, не столкнуться ненароком.
Он и сам не подозревал, как возненавидел деревенский люд за жадность и воровитость, за тупость и бесстыдство. Он знал его, как самого себя. И презирал, и ненавидел, и стыдился его.
Может, потому, работая в селе, никогда не замечал, не обращал внимание на деревенских девок и баб. Он обходил их, сторонился и брезговал каждой, дававшей намеки на то, что она не прочь провести с ним время в уединении.
Их плоские, грубые шутки бесили его. Ни в душе, ни в плоти не возникало желания сблизиться с ними хоть на время иль завести семью. Он жил одиноко, обособленно. И никогда ни к кому не ходил в гости и к себе никого не приводил.
Женщин он видывал всяких. За свою жизнь имел немало. С пятнадцати лет, вступив в своем селе в комсомол, на сеновалах не одну зажимал. Деревенские девки были безотказными. Свои же комсомолки, забывшие Бога и стыд, сами на шею вешались. Чем старше становился Кондратьев, тем больше был выбор.
Потом катал их на тракторе. Увозил то одну, то другую в пшеничные поля. Но не запали они в душу, ни по одной не ныло сердце. Никому не говорил о любви.
Предлагали ему своих дочерей и начальники, когда Олег Дмитриевич в люди выбился, стал работать в налоговой инспекции.
Со всех сторон жужжали в уши, мол, пора семьей обзавестись. И выбор был. Но не торопился Кондратьев загубить свою молодость. В женщинах у него недостатка не было. Разводяги, вдовы, замужние льнули к нему, как пчелы к цветку. Знали, переспав, не опозорит, не осудит, никому не проболтается.
Умел беречь свою и бабью честь. Ничье имя не опорочил. А потому о его связях никто среди знакомых не догадывался и ничего не знал. Все считали Олега Дмитриевича холодным, сдержанным человеком, чуждым похоти.
Любовниц он часто менял, чтоб не привыкнуть, не прикипеть, не остаться надолго из жалости и сострадания.
Верил, что судьба когда-нибудь подарит ему женщину, одну-единственную, умную, верную, добрую. И не торопился.
Даже на войне он не страдал от одиночества. Медсестры и радистки нередко оказывали ему знаки внимания. Он понимал. И ни разу не упустил свой шанс.
И в сырых окопах, в блиндажах и землянках, коротко облапив случайную подругу, уже через час забывал ее имя навсегда.
Он не мучился, как однополчане. Не ждал писем. Не терзался ревностью — ждут ли его, любим ли он? Не предпочли ль ему другого?
Женщины не занимали мыслей Кондратьева. Он ни одну не ждал, не назначал свиданий.
Вернувшись с войны и получив назначение, не расстроился, что поедет работать в деревню. В райцентре, до которого рукой подать, хватало женщин. И два-три раза в месяц он вспоминал о них и встречался наедине не дольше чем на час. А потом снова уезжал в Масловку, где ни на одну девку иль бабу ни разу не оглянулся.
Случалось, сами женщины признавались ему в любви. Краснея, стыдясь самих себя. Предлагали в жены. И тогда Олег Дмитриевич удивленно вздергивал брови на лоб. И отвечал обычное:
— Я — убежденный холостяк. Уж так сложилась судьба, что к семейной жизни не приспособлен. Не смогу принести счастье, а делать несчастной не имею права. Спасибо, что приметила, но извини…
Не спешил он с семьей и еще по одной причине. С молодости, с того самого комсомольского возраста, связал свою судьбу с чекистами. Мечтал попасть к ним в штат. Но не взяли. Не подошел он им по социальному положению. Не относился к бедноте. Да и в семье его все ходили в церковь, чтили Бога. Переубедить их Олег Дмитриевич не рисковал. А нештатное сотрудничество предложили. Вначале это обидело Кондратьева. Да вскоре понял собственную выгоду, когда чекисты показали заявление, в каком
