Когда мы и сами многое забыли. Но прежде! Это была не работа — ад! Вот видишь, портреты, — Игорь Павлович указал на те, о каких не успел рассказать начальник лагеря. И продолжил уже чуть спокойнее: — Среди них двое погибли здесь. Не от болезни. Нет. Во время беспорядков, поимок. Все фронтовики! Коммунисты! Все по призыву сюда приехали. Добровольно. На войне живы остались. Уцелели. А здесь— не смогли. Так ты считаешь их глупее себя? Кстати, они до лагеря следователями работали. Может, даже лучше тебя во многих вопросах разбирались.
—
Хватит прятаться за авторитеты. Они жизнями поплатились, так вы всегда перед наглядными примерами их судеб. Вам и козыри! Вы должны ради памяти, ради погибших перестроить свое отношение к службе, чтобы впредь смертей ни среди администрации, ни среди заключенных не было! Потрудитесь искать и находить иные методы работы, действенные. А то нашли оправдание— мы гибли, кровь проливали, беспорядки прекращали! А чем были вызваны эти беспорядки? И почему вы считаете, что жизнь настолько обесценилась? Вы здесь сидите, а их нет! Есть трасса, но какой ценой! Вам не хвастать, краснеть перед этими портретами надо.
—
Прошу вас, остановитесь, знайте меру! — попросил майор. Он так и не ушел в свой кабинет, где за ширмой стояла койка.
—
Почему? В чем я неправ?
Игорь Павлович встал. Включил свет. Бледнея, сжал кулаки. Но вот выдохнул. Стал собирать раскладушку. Молча сложил одеяло.
—
Ты что, Игорь? — встал Трофимыч.
—
У дежурного переночую, — взвалил тот на плечи пожитки.
Майор укоризненно покачал головой. Загородил Бондареву
дорогу.
—
Останьтесь, прошу.
—
Так лучше. Для всех. — Он двинул плечом дверь. Вышел.
Майор повернулся к Яровому:
—
Да, Бондарев не раз едва выживал. Он вправе говорить возле этих портретов — «мы».
—
Ранен заключенным? Тем хуже. Дважды опозорился. Не смог справиться с работой, не оправдал надежды не только прямого начальства, но и подчиненных. Еще и под нож попал. Этим не гордиться, стыдиться надо хуже самой поганой наколки.
—
Вы неправы, — возразил Трофимыч.
—
Почему же? Ведь даже преступник не поставил вашего Бондарева ступенью выше себя. Раз посмел поднять на него руку. Когда человека уважают, на него не кинутся с ножом.
—
Много вы в этом понимаете, — скривился Трофимыч. — Зэки меж собой схватились. Кинулись на работяг. Конвой? Но их немного. А зэка, когда рассвирепеют, — к ним лучше не подходить. Кто-то скажет: переждать, мол, надо было.
—
Но воры могли перерезать работяг, — перебил майор.
—
В том-то и дело! Вот и кинулся Игорь в это пекло. В самую середину. Его по нечаянности задел один. Зэки как увидели, про разногласия забыли. Зло им глаза затуманило. В нем — голову потеряли. Но не специально Бондарева ранили. Вам в жизни не иметь такого авторитета, как у Игоря Палыча, — вздохнул Трофимыч.
—
Цену уважения Бондарева и его авторитета я уже увидел, — отпарировал Яровой.
—
Что вы видели? Что вы знаете об Игоре Павловиче? Я сколько лет с ним вместе, а каждый день в нем что-то новое для себя открываю. О вас во всяком случае такого не скажешь. Вы — как следственный чемодан, заранее знаешь, что в нем есть и где находится, — вспылил Трофимыч.
—
Да, я свой авторитет не покупаю за пачку сигарет. Как ваш Бондарев у Гнома.
—
Так это он для вас сделал! — взорвался Трофимыч.
—
Благодарю за такую помощь. Но она обоюдно унизительна. Вы оскорбили этим не только заключенного, но и себя, и меня заодно. Вы говорите — для меня? Но этим методом он пользуется не впервые. Сам о том сказал.
—
Я не понимаю, а что тут обидного? — удивился Трофимыч.
—
Это не просто обидное, это хуже!
—
Да в чем дело? — недоумевал Трофимыч.
—
Бондарев своими руками, вот этой пачкой папирос сделал Гнома «сукой». И вынужден был дать ему фото, чтоб он на старости лет не получил на щеке «мушку». Чтоб сохранить ему жизнь. Иначе, по вашим же рассказам, кто поверит старику, что Бондарев, проработавший начальником лагеря столько лет, прекрасно знающий зэков от макушки до задницы, и вдруг нуждается в консультации Г нома, с которым в бараке никто не считается! Кто этому поверит, я спрашиваю?
—
А что делать? Почему свой вариант не предложил? — опешил Трофимыч.
—
Я вам целиком доверял и не думал, что ваш арсенал методов работы с заключенными столь беден и примитивен. Да и в одном ли случае дело? Вы не раз пользовались этим методом, может, потому и гибнут в лагере люди; среди них есть, конечно, и те, кто помогал вам за эти подачки. А потом их не стало. Но что вам до того? Ведь в остальном все благополучно: «президент» или «бугор» — в шизо, остальные заключенные — на работе…
—
Ничего ему не сделают, он сам хорош. А за папиросы никто и пальцем не тронет, — вмешался майор.
—
Какая уверенность завидная! Вот вы спокойно рассуждаете
о Гноме, выкрутится он или нет? А лучше бы проанализировали, кого из так называемых «сук» убили заключенные за помощь, вам оказанную, и как об этом узнали? Не нашли ли они в карманах наших подачек? Ведь таковые могли послужить поводом к расправе.
—
Папиросы — мелочь. Я их и называю подачкой. Заключенный, если он курит, давно привык к махорке. Как таковая, папироска в красивой упаковке для него и для вас действительно мелочь. Но ведь она еще и аналог компромисса! Крупного компромисса! И это плохо не только для Гнома. А и для вашего Игоря Павловича. В глазах заключенных он опустился еще ступенью ниже. Они уже требуют с него пусть символическую, но компенсацию за свои консультации. Они не говорят просто так, как человеку, как начальнику. Они поставили его на уровень «кента». Дескать, тебе что-то сделали — плати. А нет — ничего вдобавок не будет. Кстати, от пачки папирос до пачки чая — путь короткий. А вор и убийца получает моральный дивиденд благодаря своему прошлому и… Бондареву. На что же рассчитывать работяге, не имеющему воровских познаний? Он таких поблажек не получит. Нет, Трофимыч, демократия ваша здесь лишь новые преступления порождает. А сильные личности не действуют такими методами. Вот вы говорили, что ранен Бондарев случайно. А я уверен, что нет, не случайно.
—
Ну уж, знаете, Игорь тут столько работал!
—
Бросьте вы мне! Такие доводы хороши для старых дев. Среди нас они, как плохой анекдот. Дескать, хоть и дурак, однако долго жил. Так что-ли? Мы о воспитателе судим не по годам работы, а по ее эффективности. Вот вы говорите, что Бондарев чудом выжил. А каким же чудом тогда выжить работягам, если они «бугру» или «президенту» не покорятся? Я уже не говорю о тех из воров, кто решил «завязать» здесь, в лагере! А их сюда водворило общество не для того, чтобы они чудом выживали. Не для этого и Бондареву офицерские погоны даны. И солдаты здесь службу несут, на условия не жалуясь, не только потому, чтобы побегов не было. А и для охраны заключенных от… самих себя. От агрессивности их прошлого, чтобы оно не стало настоящим и не пролезло в будущее. И общество никому не позволит вносить волюнтаристские коррективы в свои приговоры. Не даст подменить четкое: «направить на перевоспитание через лишение свободы»— бондаревским: «чудом выжить, если «президент» будет лояльным». А государство всегда строго спрашивало и спросит со всех нас, если мы, злоупотребив его доверием, будем не перевоспитывать социальных врагов общества, а заигрывать с ними. Я имею в виду профессиональных воров. И убийц. Они и здесь, в лагере, норовят посягнуть на то, что каждому «сявке» и работяге
Вы читаете Утро без рассвета. Камчатка
