забыли: соседи запамятовали, на работе прошлое мое похоронили. А сын — никак. Он теперь мой единственный и самый строгий судья. Он — моя радость и наказание мое. Язык его молчит. А глаза… До смерти своей виноват я перед ним. За все, что знает и чего не ведает. За каждый день без него, за каждую его слезу. За страх… За то, что не примером — укором стал я ему. Это пострашнее наказания. Любого. Но слишком поздно я это понял. Слишком припоздал. Нет большего стыда, чем непрощенным посмотреть в глаза сыну, родному сыну…» — «Тут я бессилен, — отвечаю я ему, — одна только надежда есть. На время». Он улыбнулся
Грачия Симонян, перемежая глотки кофе затяжками сигаретой, продолжал:
— Гниду — был такой вор — тоже недавно повстречал. Тот на базаре мед продавал. В белом колпаке, в халате… Я едва его узнал. А он меня сразу. Расплылся в улыбке. Располневший, краснощекий — он сам стал походить на пузатую медовую бочку.
— Изменился. К лучшему, — говорю я ему.
Соглашается:
— Это точно. Нынче бывшие кенты и те не узнают. Жизнь-то не все под гору катит.
— Доволен? — спрашиваю.
Отвечает:
— Как же? Само собой. Крестьянствую. И чего раньше этим не занялся? Колхоз мне дом выделил. И участок приусадебный. Пасеку я там завел. Трудодень и мед — дело прибыльное. Выгодней воровства.
— Сахарок-то добавляешь? — смеюсь.
Гнида вильнул глазами в сторону. Но не соврал.
— Без того нельзя, — говорит, — все так делают. Но ничего. От этого беды не бывает. Я свой продукт силой не навязываю. Сами берут. Еще и спасибо говорят. И разрешение на продажу у меня имеется…
Я допытываюсь:
— Мать, мол, жива?
— Слава богу, — отвечает, — теперь ей совсем ни к чему умирать. Только свет увидела.
— Семья есть? — спрашиваю.
— Это вы о бабе? — он мне в ответ.
— О жене, о детях, — говорю.
Так Гнида даже руками замахал:
— Нет, не до того. Сам хочу жить. Без забот. Их с меня хватило. Через край. Досыта. Все еще не нарадуюсь каждому дню. Колыма всю душу выстудила. Только и оставила тепла на себя, да на мать- старушку. На других нет его. — И тут достает этот Гнида из-за бидонов банку меда: — Вот. Возьмите— говорит. — Занести все хотел. Да боязно мне в ваш кабинет заходить. Прошлое мешает. Как хвост.
Мне неловко стало. Сказал ему, что не ем мед. А он настаивает:
— У вас семья, — говорит, — имеется. А и самому не вредно. Мед — крови прибавляет. Силу дает. Сколько мы у таких как вы отняли всего этого! Да и не разбавленный он. Чистый. Без сахара. Больше месяца с собой вожу… Для вас, гражданин Симонян.
— За что бы это? — спрашиваю.
А он мне и говорит:
— За день мой нынешний, что сплю без дрожи. А чем благодарить… Возьмите вот. Уважьте. Может, и вам еще доведется спать спокойно. Симонян невесело усмехнулся.
— Спокойно… Спал ли я так хоть одну ночь за эти годы? Нет, не припоминается. Такая ночь была бы подарком. И все потому, что не все из «бывших» вот такими бесхитростными стали. Как Гнида. Вон Мегера, к примеру. Первейшая на весь Ереван фарцовщица была. Притон для банды держала. Так она и сейчас тряпками приторговывает. Эту только старость может угомонить. Но и тогда сама у себя волосы с головы воровать начнет. Привычка — большое дело. А у нее руки… Все к ним прилипает. Как к смоле. Эта и в гробу от соседа-покойника землю по горсти таскать будет…
Яровой улыбнулся. Грачия Симонян прищурился и, подавшись вперед, еле слышно продолжил:
— Я для чего тебе это говорю. Чтобы настроился ты на то, что дело это трудным будет. Ох и тяжелым! Нутром чую. И не хочу, чтоб уподобился ты охотнику, который мелкой дробью ружье зарядил, а ему — медведь-шатун повстречался. Крупный зверь тоже следы маскировать умеет. Так что картечью запасайся впрок.
Целесообразность командировки Ярового в Магадан долго обсуждалась на совещании в прокуратуре республики. Мнения разделились. Одни предлагали ограничиться запросом в спецотдел, установить личность умершего и — дело с концом. Другие поддержали Ярового: тот напомнил, что история криминалистики знавала казусы, когда убийства совершались без следов физического воздействия. К примеру, купальщицу внезапно с головой погружали в воду: шок останавливал сердце, а в легких — ни капли воды…
Всех удивил прокурор республики. Он сказал:
— Спорить не о чем. Версия убийства без следов насилия — не исключена. Мотив мести вполне реален. Но… Предположения— не есть факты. Любое заключение экспертов, не подтвержденное следствием, не имеет обязательной силы. Умерший, как типаж, несколько необычен. Необычной может оказаться и его кончина. Я был уверен, что Аркадий Федорович сам будет искать истину, не удовлетворившись ее моделью. И уже заказал билет на самолет…
Улыбчивое солнце щедро грело землю. Молодые парни не торопятся на посадку в самолет. Сгрудились вокруг магнитофона. Тот поет на разные голоса. На любой вкус и спрос. Тенорок вместе с гитарой тренькает: «Беги от людей, мой маленький гном. Беги поскорей в свой старенький дом…»
Яровому вспомнился рассказ Симоняна о Седом. Тот тоже прятался от жизни в свой старенький дом. Выходил лишь ночами. И если б не люди, умеющие прощать, что было бы с ним?
А вот эти, наверное, геологи. В штормовках, в кедах. Рюкзаки — шире плеч. Лица веселые, загорелые. Вон уже люди по трапу в самолет поднимаются, а парни пляшут весело, лихо. Прощаются со своим городом. Пусть на время. Но хочется оставить здесь не слезы разлуки, а радость за них, вот таких бедовых ребят. Ну и песню они поют! Все пассажиры со смеху надрываются. Яровой тоже приостановился. Стюардесса и та рот открыла.
Ходит грустный медведь,
Бродит грустный медведь,
отчего грустит медведь?
Рано начал он седеть!
Эх, рано.
Никто его травинкой не щекочет, Никто не хочет так, как он захочет, И вот идет один домой
Без шарфа, с непокрытой головой…
Яровой, улыбнувшись, прошел в салон самолета, а вдогонку ему еще неслись обрывки песни.
Веселятся. А завтра захватит их тай га в колючие лапы свои. Стиснет накрепко. И вот тогда не до смеха будет. Но эти выстоят. Выдержат все. Умеющий смеяться, не смеет плакать…
Яровой смотрел в иллюминатор. Как осторожно идет самолет к взлетной полосе, к старту. Каждую песчинку ощупывает. Не торопится. Но вот приостановился, словно задумавшись. И вот загудел. Будто набрав полные легкие воздуха, сделал рывок, помчался по прямой. И взмыл вверх. У людей не всегда так получается. Бывают срывы. Случаются и падения. Не все выдерживают высоту…
Шли часы. Под крылом самолета проплывали горы, реки. Синие, чистые, как глаза ребятишек. Их сменяли поля с еще не везде запаханными траншеями; темные в эту пору, будто обугленные, леса. И опять леса. Но уже строительные. Яркими заплатками по всей россыпи городов и поселков прикрыли они заживающие раны-руины.
…Москва встретила особой подтянутостью, сохранившейся после сравнительно недавней военной выправки. Чашка обжигающего чая и бутерброд на ходу, пересадка из Домодедово во Внуково — на бегу и… Самолет берет курс на Магадан.
Рядом с Яровым сидел старик. Лицо у него в красных прожилках, губы в ленточку, нос сизый, будто обмороженный. Подбородок кирпичом вперед выпирает. Глаза — как оловянные шарики. Старик потирал
