пришить кого надо. Тогда с него грехи могут сняться. А «суке»— никогда. Ничем не искупит. Потому мой запрет только на моих зэков действовал. А для вольных фартовых, кто в этой зоне не был, нет. Да и мой запрет не вечный. Кончится моя отсидка, и нету его. Так что Скальпа рано или поздно все одно бы пришили…
—
Ладно, спасибо за помощь, — посуровел следователь.
—
Ничего, не стоит, — вздохнул с облегчением «президент» и направился к двери.
Когда он вышел, Виктор Федорович глянул на часы. Досадливо охнул, извинился и, сославшись на дела, вышел. Яровой еще больше утвердившийся в версии, что Евдокимов умер не своей смертью, решил немного отдохнуть, отвлечься. Прихватив фотоаппарат, он вышел за пределы лагеря.
…Яркое солнце щедро высветило каждый сугроб, каждую выемку. Заглянуло в норы тундровых мышей, что уже успели наследить на чистом, словно пух, снегу. Позади остались вышки, ограждения: они, как мрачные воспоминания, тают за сугробами. Вот уже далеко-далеко за спиной миражом стали. А здесь, в зимней тундре, все чисто. Скрипит, поет и плачет под ногами не тронутый теплом полярный снег. Он, как месть той, о которой рассказывала древнюю сказку маленькой внучке старая чукчанка в самолете. Девочка слушала, затаив дыхание, и все смотрела вниз, на снега. Слушал легенду и Яровой…
Старая женщина, раскачиваясь в ритм собственным словам, говорила напевно:
— Жила в стойбище, а оно было первым и единственным тогда, девочка. Маленькая, слабая. И никого у нее в целом свете не было, кроме старой бабки. Совсем старой, совсем слабой, какой бывает волчица перед смертью. Видать, пришла ей пора в горы уходить, к верхним людям. Умереть в снегах. Чтоб не быть обузой внучке своей. Но на кого оставить девочку? Кто вырастит ее? Кто выведет ее в жизнь? Выдаст замуж? Да и кому нужна такая маленькая и слабая жена! К тому же и делать еще ничего не научилась. И попросила бабка девочку позвать шамана этого стойбища. Может, он чем поможет ее беде: подскажет, надоумит, поймет сердцем печаль ее. Шаман пришел. Узнав в чем дело, сказал той старухе, что в стойбище бездетных нет, какие могут приютить девчонку. А минувший год был трудным, с едой и без лишнего рта в каждом чуме туго. Так что пусть поручит старуха свою внучку всевышнему: коль сжалится он над нею, не даст пропасть с голода. Коль не заметит ее, — знать, судьба ее такая сиротская, горькая. «У него куда больше всего, чем у меня», — сказал шаман и ушел. От этих слов больно стало старухе, собрала она все силы свои, вылезла из чума и обратилась со слезами к всевышнему, просила о помощи для единственной внучки своей. Долго она стояла у порога чума. Долго ждала
Курна.
Три раза солнце успело землю обой
ти.
Но от бабкиных просьб не потеплело в чуме. Не появилось дров у дымника, не нашла девочка и старого кусочка юколы. От слез и ожидания устала старуха. Не осилив порога, так и умерла старая у чума. Успела крикнуть внучке, что уходит ее душа в горы. Долго ждала возвращения бабкиной души маленькая девочка. Все думала, что вернется она с целым табуном оленей и долгими ночами они будут варить мясо в большом котле. И есть горячую, обжигающую руки и рот, оленину. Порою, когда от голода живот кричал, как целая стая голодных волков, девочке казалось, что она слышит топот оленьего стада и голос своей бабки. Тогда она выбегала из чума и смотрела и ночь. Ждала. Но нет. Наверное, это пробежали мимо стойбища олени самого
Курна.
А просить у всевышнего девочка не смела. И снова возвращалась в холодный чум. Старалась уснуть. Во сне не так донимает голодный живот. Девчонка видела, как каждый день режет по оленю у своего чума жадный шаман. А потом варит мясо в громадном котле. И выбрасывает кости собакам. Однажды она хотела подобрать одну кость, чтобы хоть немного помозговать, но собаки накинулись и чуть не разорвали ее. А выскочивший на шум шаман прогнал девчонку из стойбища за воровство. И совсем ей некуда стало деваться. Решила девочка пой
ти
в горы. Поискать там свою бабушку. Пусть она согреет ее своими руками. Не надо мяса. Не надо дров. Лишь бы увидеть ее. И ушла девчонка в горы. А в это время пурга поднялась. У девочки даже кухлянки не было. Торбаса и те дырявые. Снег пальцы леденит. А девчонка бежит. Зовет бабку. Каждый куст, каждый сугроб о ней спрашивает. Но им не до нее. Самим бы до тепла дожить.
А у девочки той сил все меньше становится. С каждым шагом они тают. Словно сама земля отнимает у нее последнее. Зовет девчонка бабку. Кричит. А пурга голос отнимает. Заплакала малышка. От холода вся дрожит. И к ревущему небу ручонки тонкие протянула. Луну в помощь позвала. Знать, почуяла, что смерть ледяным ножом к сердцу подбирается. И услышала луна слабый голос ее. Тучи раздвинула. Оборвала пургу. Остановила ветер. И забрала девчонку к себе на небо. Яркой звездой на небе рядом с собой посадила. Самой красивой, самой заметной. Узнав имя девчонки — Поляра, назвала ее звездой Полярной. Что значит — счастливая. Потому, что тот счастлив, кто жизнью своей глаза людям радует. Нет, не мстила Поляра чукчам. Но, узнав о стойбище жестоком, луна уговорила солнце, чтобы оно уступило ей землю эту во владения. И отдалилось солнце от земли Чукотской. А луна совсем низко опустилась. Своим холодом места эти заморозила. Занесло их снегами глубокими, холодными. Обрушились на чукчей мороз и ветер. За души их злые. Решила луна, что сколько в их душе тепла будет — столько и от нее получат. И совсем не стало на Чукотке ни весны, ни лета. Пока не прогнали чукчи злого шамана. Пока не стали люди любить детей своих и чужих. И опять вернулись на Чукотку весна и лето. Но уже короткие и прохладные. Как напоминание о Поляре. И о том, что тепло добра человеческого должно быть сильнее любого холода. Потому и поныне каждого приходящего на землю эту встречают раньше луна и звезда Полярная, реже— солнце незаходящее. Всматриваются, — не возвращается ли злой шаман? Испытывают морозами: не несет ли путник в своем сердце зло? И если нет, то откроется ему краса дивной земли Чукотской. Примет его каждый чум любого стойбища. А коль живет в человеке злой шаман, не укажет ему дорогу прекрасная Поляра. Засыплет его снегами. В ледяные сугробы закует. Потому еще ночи и лето на земле нашей зовутся полярными. И тянутся так долго, как долог путь в тундре. Как долог бывает путь от зла к добру…
Яровой остановился. Ослепительное солнце брызнуло в глаза миллионами радужных сияний. Аркадий был ошеломлен невиданным зрелищем.
Перед глазами его далеко-далеко, насколько хватало взгляда, простирался Ледовитый океан. Казалось, само небо со всеми облаками легло на землю. И вот теперь отдыхает от постоянного вращения. Кружится в мертвой, застывшей тишине. Здесь умерла жизнь. Лишь смерть, надев праздничное платье свое, саму себя хоронить решила в жутком, звенящем молчании.
Здесь когда-то была жизнь. Вон как ломались могучие льдины. Вгрызались друг другу в горло, ломали ребра. Дрались, как и страшной схватке. Одна — двадцатиметровый латник — головой уперлась в другую, так похожую на ледяной замок. Кажется, еще секунда, и рухнет белое величие ледяного художника, рухнет головой» пропасть, рассыплется в мелкие брызги-слезы. Нет памятников. Нет жизни. Есть смерть. Холодная, равнодушная. Злая на всякое дыхание, на каждую жизнь, на любую, даже едва приметную каплю тепла.
Океан смерти. Океан красоты.
Яровой вслушивался. Неужели показалось? Да, конечно… Но нет! Опять этот детский плач. Откуда он? Такой жалобный, тонкий. И нем обида на весь свет. Но где этот ребенок? Откуда взялся в этой холодной пустыне? А плач все отчетливее, сильнее. Он совсем низко. Аркадий, как завороженный, осторожно ступал на лед. Шаг. Еще шаг. А плач не стихает. Он притягивает, как магнит.
Вместе с кровью, с молоком матери заложена в каждом человеке жалость к слабому. К детям. Жалость или любовь? Кто знает? Полосы встают дыбом. Океан… И вдруг этот плач. Аркадий торопился. А голос словно зовет его на помочь.
—
Ну, подожди еще немного. Я иду, — говорил Яровой, спотыкнись о ледяные выступы, падая и снова вставая, он спешил на голос.
—
Где же ты? — огляделся Яровой.
У дымящейся на морозе полыньи, округлив от страха большие мерные глаза, плачет
Вы читаете Утро без рассвета. Камчатка
