Рыбаки глаза спрятали. Лишь один, тот что хитрить не научился, ответил за всех:
— В детдом его придется сдать.
— В детдом? Так она ж из-за вас! Из-за лодки! — не выдержал Медуза.
— Мы ее о том не просили.
— Хорошенькая плата за подвиг — выблядка растить со своими детьми! Нет уж! Уволь…
Не дал ему договорить Костя. Схватил его лицо ладонью, к стенке припечатал одним ударом.
— Сам ты лярва! Я те, падла, дам, как сироту обижать! Да кто тебе его отдал бы?
— Тебе, что ль, отдадут? — сказал насмешливо кто-то из бригады.
— Вам он все равно ни к чему! А мне — отрада! — Он подошел к мальчишке, взял его за руку.
— Пошли.
— Куда?
— Домой.
— А мама?
— Завтра хоронить надо, Митянька.
— Я не хочу.
— Так надо, ты сегодня мужчиной стал. Понимать должен. Пошли.
Назавтра рыбаки похоронили Марью. Неподалеку от села. Долго не отходили от могилы двое — сын и Костя. Дав мальчишке проститься с матерью, Чумаев взял его за руку.
— Пойдем.
Митька послушно встал. Пошел к дому сезонных рыбаков. Те стояли на крыльце.
— Пошли. Нам не сюда, — отвел мальчишку от дома Костя.
Рыбаки молчали. Никто не сказал ни слова.
— Пошли со мной! — повел его Костя к сельсовету.
— А зачем мы туда!
— Хочу на себя тебя переписать.
— Зачем?
— Ты ж хотел иметь отца?
— Хотел, — широко открыл глаза мальчишка.
— Со мною будешь. Насовсем. Вместе жизнь начнем. Другую. На минуту перед глазами Чумаева всплыло лицо Скальпа. Злое.
Костя крепче взял руку Митяньки, словно боялся, что он убежит от него.
— Каждому свое, — сказал он то ли Скальпу, то ли себе.
Удалившейся от морских, суетливых забот, неприступной, молчаливой крепостью далеко в море едва виднелся Карагинский остров.
Зачастую он прятался в завесе туманов, штормов, бурь. Будто не хотелось ему видеть твердый берег с его жизнью. Оторванной, отболевшей частью тела, он жил вдали от земли, оставаясь ее частицей, затерявшейся каплей тепла в простуженной, морской дали.
Именно к нему, пыхтя и откашливаясь, мчался буксирный катеришко. «Жучок», как их здесь называют. Он увозил на остров заросшего колючей щетиной до самых глаз мужика, что смотрел с интересом на приближающийся остров.
Берег сумрачно наступал на катер. Вот уже показалось и само село — Ягодное. Полтора десятка кособоких домов, рассыпавшихся по берегу кому как захотелось.
Катер ткнулся носом в песок. Старшина вылез из него. Бросил трап. И, глянув на заросшего мужика, гаркнул:
— Чего стал? Иди! Иль оркестров ждешь?
Приехавший, раскорячась на трапе, сходил неуверенно. Вот он встал на берегу. Огляделся. Почесал затылок. То ли матюгнул, то ли поздоровался с островом.
Старшина меж тем поставил «жучок» на цепь. Пристегнул его как собачонку к столбику, вбитому в песок, глянул на приезжего. Канай за мной!
Муха пошел, поминутно оглядываясь назад. Старшина привел его в дом. И, указав на койку, сказал хрипло:
Муха зло глянул на старшину. Спросил резко:
— А чем я здесь заниматься буду?
— Работы много. Без дела сидеть не дам.
— Сам-то ты кто? — удивился Муха.
— Я? Хозяин этого острова. Его мэр и бессменный президент.
— Вот так да! — удивился поселенец, а про себя подумал — от одного «президента» избавился, к другому попал.
— Вот тебе продукты. Приготовь себе. Поешь и спи. Завтра за работу. Я сегодня в поселок поеду. Там заночую. Утром вернусь, — сказал старшина.
— Хоть бы меня с какой кралей познакомил! — осклабился Муха. И добавил: — Я рыжих баб уважаю. В них огонь и снаружи и внутри. И толстых. Чтоб было за что ухватить.
— Ты хоть морду умой. Приведи себя в порядок! Глянь! На тебя со страху, не только баба, свинья и то обоссытся. С такой харей только на мосту с ножом стоять.
— Стоял! Да долго сидеть пришлось. А вот насчет мурла— так ты б на себя глянул. Ишь, как у кобеля по весне — вся в рубцах. Не с добра! Видать одного поля ягода. Только я не за баб! А ты — знамо дело, из- за них сидел! — не остался в долгу Муха.
— Была одна баба. Войной звалась, не то рожу — душу изувечила! И ты меня— флотского с собой не равняй. Иначе всю жизнь на свою задницу глядеть будешь!
— Ладно! Грозило! Валяй! Воюй! — хмыкнул Муха. И отвернувшись, раздеваться стал.
Старшина, глянув на поселенца неприязненно, молча вышел из дома.
Проследив, как катер отошел от берега, новичок решил не терять времени зря. И начал осваиваться с избы.
«Интересно, что это за тип, с каким мне жить придется? Матрос! Вояка! Вся задница в ракушках! Видали мы таких!» — думал он внимательно рассматривая вещи матроса.
В старом, деревянном чемодане ничего не нашел, кроме пары тельняшек и запасных флотских брюк покроя «клеш». Еще шапка, вся облезлая, из непонятного меха, висела на гвозде.
Муха полез под койку. И глаза у него загорелись. Увидел поллитровку водки. Выхватил ее, на стол перед собой поставил. Сегодня отдых! Пей! Не беда, что бутылку сам будешь пить, без него — президента острова! Кому что! Кому баба, другому — водка.
Пошарив в столе, отыскал банку тушенки. Открыл бутылку, потом банку и, потирая руки, подумал, что этот день еще не самый худший в его жизни. Взяв бутылку, он приложился к горлу, сделал большой глоток и, передернув плечами — ведь успел отвыкнуть, погладил себя по животу. В нем потеплело, заурчало.
Муха прищурился блаженно. Взялся за тушеное мясо. Ел с жадностью. Не думал об утре. Ешь — покуда имеется. Кто знает, что на завтра будет, — решил он и хлебнул из бутылки еще разок. А вскоре — рот к ушам потянуло. Стало тепло и легко. Он вышел из дома и шатаясь побрел оглядеть Ягодное. Ему хотелось найти собеседника. Но пустые дома были все заколочены досками. Вокруг ни души. Тогда Муха решил веселить себя сам и запел:
