ж сторож — хуже любой собаки. И чем гордишься? Баба одна жила! Велика заслуга! А вот загнулась и кто теперь детей ее станет растить? Ты что ли? Так ты вырастишь! Себе подобных. Из детей — мусоров. Хорош воспитатель. А мужик, если бы был, спокойно довел бы до ума. Глядишь, людьми бы стали», — думал Беня.
— Тяжело ей жилось. С семнадцати лет на фронте. Потом — в двадцать семь вдова. Не жизнь — сплошное испытание. Вся-то ее радость в детях была. Но и здесь не повезло. Ей бы жить, да жить. Детям разве кто заменит ее? Я, конечно, обоих заберу себе. Но жаль ее.
— Вы что? Усовестить хотите? Так я вам сказал — не имел права!
— не сдержался поселенец.
— Усовестить. Нет, Бень. Зачем? Кому это нужно? Да еще теперь,
— покачал головой Евгений Иванович.
— Ну, а зачем вы здесь в любезностях покойной передо мной рассыпаетесь?
— А и верно! Ты прав, Бень. Ни к чему это. Только знаешь, мне бы ты лучше любую подлость сделал. Но мне. А вот для нее… Знай, для какого человека просил. Она мне больше, чем я сам себе, дорога. А ты отказал. Все правильно. Если по правилам. Да только не все правила к ситуациям отдельным применить можно. Иногда исключения нужно делать. А главное вовремя — у юристов это называется — в состоянии крайней необходимости. Правда для этого сердечко нужно иметь. Не твое. Не такое — как у тебя. А то ты только своею болью живешь. Чужой боли не слышишь. А жаль. С глухим сердцем у нас на Севере невозможно выжить. Правильность нужна нам. Но не твоя. Не нужно нам таких.
— Что вы имеете в виду? — побледнел Клещ.
— А ничего. Не сможем мы с тобой в одном селе жить. Не подходишь ты к нашим условиям. Поедешь в другое место. Тоже на поселение. Но подальше от нас. Отдежурил я при тебе.
— Но я же ни в чем не виноват, все делал как учил механик.
— Он этого не мог предвидеть!
— А я что мог?
— Сердце при себе иметь! Понял?
— Мне все равно. Но знаю, что сейчас вы не имеете права отдать меня под суд. А тогда — как знать!
— Ты ничего не понял. Эх-х!
— Так мне, что, прямо после смены собираться?
— Куда?
— На переотправку?
— Я созвонюсь с начальством. И скажу тебе.
— Сколько у меня времени в запасе? — спросил Беник.
— Я после похорон позвоню, — все еще сидел у стола Евгений Иванович.
Поселенец зло косился на него. Но ничего не мог поделать. Начальник милиции упорно не уходил. Хотя разговор был закончен. И итог его не обрадовал Клеща.
«Куда теперь загонят? В какую дыру? Уж конечно, она будет гораздо хуже Тигиля. Что его там ждет? Какое это место? Что там за люди? Какую дадут работу, заработок? Уж этот тип постарается, загнать меня куда подальше, да еще припишет от себя в напутствие, чтоб мне и совсем жизни не стало. Чего ж от него теперь ожидать? Этот законопатит. Ничему не обрадуешься. Тигиль, как рай будешь вспоминать. Эх, черт! Угораздило же меня спорить с ним! Может и обошлось бы… Видать эта баба ему дороже жены. Ишь как за нее вступается. Сестричкой зовет. А я-то подумал, что она и впрямь, родная сестра механика! А она ему совсем никто. Медсестра. Вот и все. Зато мне теперь она всю жизнь помниться будет. Одни неприятности из-за этих баб. Своей не имеешь, из-за чужой в беду попадешь. Ни живые, ни мертвые они нас в покое не оставляют. Одно горе от них».
Клещ, задумавшись, смотрит на начальника милиции. Тот на Беню глядит изучающе, молча. То ли что-то свое вспоминает, то ли решает, куда теперь ему поселенца загнать. И вдруг снова заговорил. Опять о своем. О ней.
— Она ведь тоже без папы и мамы росла. Но не совсем сирота. Нет. О ней заботились. И отказа ей не было ни в чем. Голода не знала, не помнила во всяком случае. И одевалась она не хуже других. Любимицей была. Да только однобокой. И не радовало ее это.
— А чего ж ей не хватало? Жрать было что! Одета, обута, в тепле. И даже любимица! Легко жила. Порхала. Пусть не свой, но чужой человек ей отца заменил. Душу, сердце к ней имел. Как родную берег. От себя быть может отрывал, а ей и этого мало. Знамо дело — бабы! Им еще духовную пищу подай. А духовное — оно откуда возьмется без банальной жратвы? Когда ее нет, не до идеалов. А ест она — тут и блажь заводится, как червяк. И своего требует. А в результате? Дурь! Знакомо мне это! По собственной жизни. Покуда живот пустой, каждому куску рад. Чуть набил утробу, лезет в голов всякое. Но это я не о себе. Я земной! В облаках не летаю, крыльев нет. Дай Бог ноги бы, да руки не отказали.
— А она не могла без мечты. И был у нее в жизни человек. Единственный. Он был горем ее, ее слезами, ее сединой.
— Муж всегда— в горе— когда нелюбим. Покуда встречаются — все хорошо. А жизнь она ведь и горе подсунет. Не все смеяться Мы вон тоже — украдешь — радуешься. Барыши делишь — плачешь, все кажется, что мало перепало. Пьешь-радуешься. На дело идти — трясешься. Так-то оно у всех. Не бывает все гладким, всюду выбоины да бугры. Ладно б шишкой на лбу отделался. А то и на сердце ссадины появляются. Их-то чем вылечишь? Я может не меньше той бабы доброго в жизни сделал, а что получил взамен? — развел руками, Беня.
— Ну, а что сделал-то? — спросил, глянув в упор, начальник милиции.
— А! Вспоминать неохота!
— Ну, а все же?
— Я тоже не только для себя жил.
— Для кого же?
— Ни к чему теперь… Прошло.
— Так расскажи, может зря, я так о тебе подумал. Все мы смертные, все ошибаемся. С кем того не бывает, — просил начальник милиции.
— Сестра у меня имеется. В Одессе. А может и не в Одессе. Много лет прошло. Так вот тоже! Одна! Никого у меня, кроме нее, нет, у нее — тоже! Мать умерла. Сестренка. Я на нее — единственную — надышаться не мог. Ради нее — крохотной, вором стал. За нее голову свою мог отдать. Для нее шел на все. Заболела, помню, она ангиной. Простыла. А ребенком еще была, я ей чернобурку принес, чтоб горло укрывала. Мелочь это. Надо было бы, себе брюхо вспорол, чтоб она в нем ноги свои согрела. А она ушла от меня. Стыдно ей за меня было. Отказалась от меня. Не нужен стал. Выросла. Самостоятельной стала. Верно, правду говорят, бабу в золото заверни, ходи около нее на цирлах, она же в это время себя самой несчастной считать будет. Все они такие! Все! И моя сестра! Сама жить захотела. Честно. На зарплату. Ну и что? Да уверен, счастья она не видела! Ни с кем. Никому не нужна. Так и мучается где-нибудь. Отказалась она от меня! А что? Лучшую судьбу нашла? Ее кто-то мог любить и беречь больше, чем я? Ее родной брат? Перед кем-то может и был виноват. Но не перед ней! Нет!
— У этой женщины двое мальчишек есть! Так вот в них ее счастье было. Помнишь? Это они тогда тайгу подожгли. В партизан играли, в войну. Кровь матери и отца дали знать о себе.
— Нечего сказать, хороши детки. Чуть село не спалили. За одно это уши бы открутил, если б знал поближе. Сколько людям забот дали! Сколько работы! Верно, что одна баба, какой она ни будь, не сможет из детей путных людей вырастить.
— А они и так не хуже, чем у других, — побелел Евгений Иванович внезапно.
— Другие не поджигают тайгу.
— Не поджигают, верно! Но и не растут такими, как эти, — встал из-за стола начальник милиции быстро и нервно заходил по котельной.
Беник кидал в топку уголь. Сонливость прошла. Лопата пела в его руках. До конца смены оставалось не более пятнадцати минут. Вот-вот придет сменный кочегар — угрюмый, молчаливый старик. Он дотошно заглянет в каждый угол. Все ли в порядке. Глянет на приборы. Потом распишется в принятии смены. А Беник пойдет домой. Спать. Спать, потому что через восемь часов ему снова нужно выходить на работу. А ведь
