протестовать, но это едва ли поможет. Таким образом, я должен попытаться разжалобить Вас, господин да Кукан. Я понимаю, это тяжкое бремя папа взвалил на меня, чтоб от меня избавиться, но я сказал себе: Марио, будь мужчиной и попытайся добиться цели, больше ты уже ничего не можешь испортить, все и без того здорово испорчено, а ведь дело в конце концов не такое уж и безнадежное. Насколько мне известно. Ваше Превосходительство, Вы располагаете такой властью, что достаточно Вам замолвить словечко, и все станет на место. Скажите, Вам трудно это сделать? Всего-навсего шевельнуть пальцем. Если Вы это сделаете, все будет в наилучшем порядке. Все будут рады, все будут довольны, — и папа, и граф О**, а я получу свое наследство, и все это пойдет на пользу и Вам, Ваше Превосходительство, потому что дядюшкина фирма оказывала Вам важные услуги, а ведь он был заодно с пиратами. Вы думаете, я не знаю? А я, как только стану шефом фирмы Пакионе, наполовину снижу для Вас транспортный тариф и, добавлю еще кое- что; бога ради, Ваше Превосходительство, я в отчаянном положении, ведь я рассчитывал на это наследство и потому еще при жизни дяди наделал такое количество долгов, которое мне нечем теперь оплатить. Если Вы поможете мне, Ваше Превосходительство, я буду счастлив выложить Вам, скажем, сто тысяч золотых цехинов. Сто тысяч цехинов, черт побери, это ведь денежки, о которых стоит поразмыслить. Так что, по рукам?
Он протянул Петру руку, но тот сделал вид, что этого не заметил.
— Я ждал, — сказал Петр, — что папа окажет на меня давление в связи с арестом посольства, однако меня удивляет, что он выбрал посредника столь наивного, как вы. Мне абсолютно не понятно, почему я обязан помогать вам в деле получения оказавшегося под угрозой наследства, почему я должен влиять на Его Величество, советуя отказаться от мер предосторожности, которые он ввел по причинам, конечно, очень серьезным и которые должно уважать. Тем самым я считаю вопрос закрытым, и мне остается только поблагодарить вас за удовольствие, доставленное вашим визитом.
— Вы находите, что я наивен, — жалобно произнес молодой Пакионе. — Да, наверное, я наивен; правда, я умею фехтовать и ездить верхом, умею охотиться и стрелять, но дипломатия для меня — лес темный. Вот поэтому я и взял себе в помощники старого Джербино, про которого в Страмбе говорят, что хитрее его нет в целом мире, но он, вероятно, подавлен величием Вашего Превосходительства и, как Вы могли убедиться, за все это время даже рта не открыл. И все-таки дело мое правое, клянусь пятью ранами Христа, и если бы кто-нибудь изложил его лучше, чем это могу сделать я, то наверняка. Ваше Превосходительство, Вы позволили бы себя уговорить.
Величественный старец раздвинул, наконец, тонкую ниточку губ, скрытую в белоснежной гуще его леонардовой бороды.
— Нет, не позволил бы, — проговорил он. — Господин да Кукан не позволил бы себя уговорить, и поэтому я молчал. Ждал, пока вы выговоритесь, Пакионе, поскольку знал, что иначе вы не успокоитесь; я прекрасно понимал, что вы напрасно тратите слова, ибо речь идет о вещах столь серьезных, что интересы одной незначительной личности, какой являетесь вы, не могут приниматься в расчет. Папская делегация была взята под арест в контексте новой, опасной для Европы концепции, в связи с определенным политическим поворотом, который Его Превосходительство господин да Кукан начал проводить в жизнь с тех пор, как добился исключительного влияния на правительство Его Величества султана Османской империи, а поэтому смешивать в разговоре эти серьезные, чрезвычайно важные проблемы с вопросом о каком-то дядюшкином наследстве, пусть даже огромном, право слово, как метко заметил Его Превосходительство, крайне наивно.
— Тогда зачем же мы сюда приехали? — удивленно воскликнул молодой распутник.
— Его Превосходительство господина да Кукана, — продолжал Джербино, — как европейца, возможно, заинтересует мнение серьезных и беспристрастных людей из европейских кругов — церковных и светских, которые с интересом и тревогой наблюдают за тем политическим курсом, который он проводит. Их мнение, которое я возьму на себя смелость высказать, — однозначно: Его Превосходительство совершает трагическую ошибку.
Джербино помолчал, надеясь, что Петр попросит уточнить, в чем состоит допущенная им трагическая ошибка, но Петр не спросил ничего. Однако Джербино показалось, Петр уже не настаивал на своем consiliu abeundi, то есть на своем предложении удалиться, которое он уже высказал обоим ночным визитерам, поэтому Джербино продолжал:
— Европа больна, Ваше Превосходительство, подвержена десяткам смертных недугов, а ваш способ лечения, состоящий в том, чтобы подвергнуть ее еще одной смертельной опасности, возродив османскую агрессивность, иначе говоря, угрожать Европе, снедаемой внутренними недугами, еще и внешней опасностью, — такое лечение означает страшный риск, который может обернуться непоправимой трагедией. Я знаком с письмом, которое послал своей королеве здешний секретарь французского посольства, в нем он излагает содержание неофициальной беседы с Вами. Королева-регентша, испугавшись, предоставила копию этого письма в распоряжение Ватикана, равно как императору австрийскому и королю испанскому, так что и я имел возможность пробежать его глазами и поэтому знаю, о чем говорю. Я взываю не только к Вашей рассудительности, Ваше Превосходительство, но прежде всего к Вашему европеизму, когда обращаюсь к вам с просьбой разрядить напряжение, которое вызвано политическим курсом, проводимым Вами, и начать с акта освобождения из-под ареста графа О** и его посольства.
— Вы, так же как и ваш молодой подопечный, напрасно теряете время. Мне смешно видеть вас, именно вас, в роли апостола мира и согласия. Во имя какой высокой идеи пять лет назад вы способствовали интригам Гамбарини? И та роль, которую вы играли, когда в бытность мою хозяином острова Монте-Кьяра Гамбарини предал меня второй раз, мне тоже до сих пор совсем неясна. На кого вы теперь работаете? Кто заплатил вам за то, чтобы вы читали мне нотации теперь?
— Я, нищий аптекарь и плохо оплачиваемый подеста ветшающего городишки Страмбы, конечно, не могу позволить себе роскошь дипломатических акций на свой страх и риск, — ответил Джербино, — и не вижу, к чему мне скрывать, что в данный момент я нахожусь на службе Его Святейшества. Но о том, что упомянутый Гамбарини, я хочу сказать, Его Преосвященство кардинал Гамбарини, предал Вас не один раз, но дважды, мне ничего не известно.
— Несущественно, довольно и того, что это известно мне.
Петр помолчал, а потом задал вопрос, который обрадовал обоих его посетителей.
— Что делает Гамбарини при французском дворе?
— К сожалению, то же, что и до сих пор: безобразничает, — ответил Джербино. — С тем лишь различием, что Его Преосвященство уже не мальчик, но зрелый мужчина, и сидит не в Страмбе, а в Париже, и посему его козни много серьезнее и опаснее, чем прежде, несколько лет тому назад, когда он вернулся на родину. Мне горько и больно об этом говорить, потому что я — страмбский подеста, а род Гамбарини с незапамятных времен был гордостью нашего города; воистину, именно блеск этой фамилии и привел к тому, что я склонился на его сторону и так или иначе время от времени оказывал ему помощь и делом, и советом. К сожалению, тогда мне не было известно то, что я знаю теперь, а именно — что Джованни Гамбарини недостойный потомок великих предков. И если Ваше предположение, Ваше Превосходительство, о его участии в нападении на островок Монте-Кьяра справедливо…
— Это не предположение, а твердое знание, — перебил Джербино Петр.
— …в таком случае, — невозмутимо продолжал величественный старец Джербино, — действительно странно, можно сказать, фатально, что его замыслы и поступки находятся во всегдашнем противоречии с замыслами и деяниями Вашего Превосходительства.
— Не понимаю, — сказал Петр. — Каким образомон очутился при французском дворе?
— Это произошло в результате странного стечения обстоятельств, — проговорил величественный старец. — Года два назад наша великая певица La bella Olympia была приглашена петь в Париж ко двору. Ее выступление, как и всегда, имело большой успех, и когда после концерта утихли овации, которыми избалованные парижане наградили нашу артистку, королева-регентша оказала ей честь, пригласив приблизиться к трону, и долго ласково с ней разговаривала. Ее Величество, как известно, итальянка и любит порадовать себя звучанием родной речи. Наша славная Олимпия, помимо всего прочего, упомянула, что недавно концертировала в Страмбе у вдовствующей герцогини Дианы. «Ах, герцогиня Диана, — молвила Ее Величество, — несколько лет назад она послала мне замечательное средство для рук, перчатки из мягкой кожи, пропитанные каким-то особым составом». Помнится, эту мазь я сам имел честь изготовить по рецепту, перешедшему ко мне от предков, благодаря ей даже самая грубая и запущенная кожа…
