напряжением сил, с какими маршами в самую ужасную погоду, с какой беспримерной усталостью и, наконец, с какими все возрастающими опасностями была связана эта борьба в таком неравенстве сил, придавшем нашему имени славу и величие.
Положение Мармона в Париже достойно сочувствия. Силы катастрофически не равны, войска измучены постоянными сражениями и переходами, сопротивление практически бесполезно и только способствует уничтожению прекраснейшего из городов, бомбардируемого пруссаками с Монмартрского холма.
К тому же, Наполеон с главными силами армии далеко, и ждать помощи неоткуда. Можно ли в подобных условиях предложить вариант, более достойный, чем тот, который выбрал Мармон?
Далее у Мармона мы читаем:
Герцог Тревизский, не участвовавший все утро в серьезных боевых действиях, был вдруг отброшен к заставе Ля Виллетт. Чуть позже после незначительного сопротивления у него был отбит Монмартр. Как и я, он смог тогда оценить события, обстоятельства и состояние дел. Он разместился в одном из кабаре Ля Виллетта и назначил мне там встречу для обсуждения условий сдачи Парижа. Господин де Нессельроде и прочие полномочные представители также прибыли туда. На требование сдать оружие мы ответили с негодованием и презрением. На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани мы ответили, что пойдем туда, куда сочтем необходимым, никому при этом не подчиняясь. Самые первые и простые условия эвакуации Парижа были согласованы к утру, а также было договорено, что соглашение будет подписано ближе к вечеру.
Герцог Тревизский и его войска начали движение первыми и направились на юг в сторону Эссона. Мои войска разбили лагерь на Елисейских полях и пустились в путь на следующее утро в семь часов. К восьми часам заставы уже были сданы противнику.
Представители магистратур прибыли ко мне перед тем, как сдать свои полномочия. Господин де Талейран попросил встречи со мной наедине, и я принял его в столовой. В качестве предлога он начал говорить о коммуникациях, спросил, нет ли еще казаков на левом берегу Сены. Потом он долго говорил о несчастьях народа. Я соглашался с ним, но ни словом не затрагивал темы изменения ситуации. Я хотел лишь лояльно заниматься своим ремеслом и ждать, когда время и ста обстоятельств сами принесут решение, уготовленное Провидением. Принц де Талейран, потерпев неудачу в своих попытках, удалился.
Еще я хочу остановиться на незначительном самом по себе факте, который, однако, показывает, какие чувства владели всеми в то время. Лавалетт, внешне столь преданный Наполеону, этот неблагодарный друг, которого я некоторое время спустя спасу от эшафота и который в благодарность за это примкнет к моим врагам, пришел ко мне вечером 30-го. Желая увезти с собой как можно больше артиллерии, я попросил у него разрешения взять всех почтовых лошадей, находившихся в ведомстве, которым он руководил. И что же! Он отказал мне, чтобы не компрометировать себя. Как много существует людей храбрых, когда нет никакой опасности, и преданных, когда ничего не нужно предпринимать!
По этим рассказам видно, какую ошибку совершил Наполеон, перейдя со своими войсками через Марну. Основываясь на докладе Макдональда, он был в уверенности, что вся неприятельская армия последует за ним в его движении на Сен-Дизье.
Этот маршал по ошибке принял корпус Винценгероде за всю армию противника. Узнав об истинном положении дел и оценив всю опасность, грозившую столице, Наполеон привел в движение все свои войска, но они были на расстоянии нескольких дней переходов. В ночь с 30-го на 31-е сам он прибыл в Кур-де-Франс. Там он встретил войска герцога Тревизского с генералом Бельяром во главе. Тот доложил ему обо всех событиях дня. Он отправил ко мне своего адъютанта Флао, который прибыл в два часа ночи, и которому я подтвердил все то, что было рассказано Наполеону. Флао вернулся к императору, остановившемуся в Фонтенбло.
Мармон указывает на ошибку, совершенную Наполеоном. Он ушел на восток с намерением увести за собой армии союзников, но те не последовали за ним по той простой причине, что ими был перехвачен курьер, везший письмо императора к императрице, в котором открытым текстом был изложен весь этот план. Высшее командование союзников тут же собралось на военный совет и решило не гоняться за Наполеоном, а идти прямо на Париж.
Не подозревая о том, что его планы раскрыты, Наполеон простоял несколько дней в Сен-Дизье, где лишь 28 марта до него дошла вся непоправимость произошедшего. Две армии союзников соединились под Парижем, и положение стало совсем безнадежным. Наполеон бросился к столице, но было уже поздно.
30 марта в ночь он прибыл в Фонтенебло, и тут его застала новость о заключенном Мармоном перемирии.
Войска стягивались к ставке императора: 1 апреля у него было 36 000 человек, через два дня их стало 60 000.
Но предоставим снова слово маршалу Мармону:
31-го я занял позиции в Эссоне, а в ночь с 31 марта на 1 апреля я отправился в Фонтенбло повидаться с императором и обговорить с ним последние события. Наша удачная оборона удостоилась его одобрения. Он приказал мне подготовить ему наградные листы для наиболее храбрых солдат, которые до последнего момента с таким самопожертвованием вели эту чудовищно неравную борьбу.
Император понимал свое положение: он был разбит, и ему необходимо было вступать в переговоры. Казалось, что он остановился на том, чтобы собрать остатки своих сил, по возможности увеличить их, не проводя больше никаких операций, и, базируясь на этом, начать переговоры. В тот же день он приехал осмотреть позиции 6-го корпуса. В это время из Парижа вернулись офицеры, остававшиеся там для сдачи застав союзникам. Это были Дени де Дамремон и Фавье. Они доложили императору о проявлениях радости и восторга, которыми были встречены вражеские войска при вступлении в столицу, а также о заявлении императора Александра о его нежелании вести переговоры. Такой рассказ глубоко огорчил императора и коренным образом поменял ход его мыслей. Мир стал невозможным для него, и он решил продолжать войну всеми средствами. Эта его новая позиция была вынужденной, и он, не смущаясь, изложил ее мне. Но это его решение, основанное и на отчаянии, привело его к крайней сбивчивости мыслей: отдавая мне приказ перейти через Сену и атаковать противника там, где мы уже сражались, он забыл, что у нас на пути лежала Марна, на которой были разрушены все мосты. В целом, начиная с этого момента, меня поразило охватившее его полное расстройство мыслей, занявшее место привычных для него ясности ума и мощи разума.
Оставив именно такие распоряжения, он покинул меня. Это был последний раз в моей жизни, когда я видел и слышал его.
Дени де Дамремон и Фавье рассказали мне обо всех последних событиях, происходивших в Париже, и обо всех радостных восторгах, их сопровождавших. Получалось, что национальная гордость и чувство благородного патриотизма, такие естественные для французов, уступили место ненависти, которую у всех вызывал Наполеон. Все хотели окончания этой нелепой борьбы, начатой два года назад и сопровождавшейся бедствиями, которых еще не знала история. Спасение виделось лишь в свержении человека, амбиции которого привели к таким огромным бедствиям.
Новости из Парижа приходили одна за другой. Временное правительство передало мне декрет сената, провозглашавший отрешение Императора от власти. Этот документ был привезен мне Шарлем де Монтессюи, моим бывшим адъютантом еще в Египетском походе. Шесть лет оставаясь на службе возле меня, этот офицер затем оставил службу и посвятил себя карьере промышленника. Кроме всего прочего, он привез мне множество писем от разных людей, и я имел возможность оценить общий дух этих писем. Во всех них содержалось жажда переворота, который рассматривался как единственное средство спасения Франции.
