– Погоди, Даш, я тут такую штуку нашла! Смотри, в бачках все содержимое разного цвета – красное, синее и желтое. Специально, да? Чтоб не запутаться.
– Конечно, – знающе пожала плечами я. – Масло, тосол, тормозная жидкость. – Я выдала все, что знала, но если бы Эля спросила, где что.
Еще минут пять мы пообсуждали, почему из одних бачков трубки идут вверх, из других – вниз. Потом дружно искали, куда наливается вода. Нашли. На одной из белых крышечек были нарисованы дворники.
– Ох, никогда не думала, что внутри у машины так интересно, – восхищенно цокала языком банкирша. – Ну что, пошли? Я, наверное, еще успею съездить за колье расплатиться.
Закрывая капот, мы, обе сразу, увидели, как буквально в метре от нас, мимо водительской дверцы «Mini», метнулась черная тень и засвистела по переулку, стремительно удаляясь.
– Стой! – заорала спохватившаяся первой Эля. – Стой, сволочь! Дашка, – крикнула она уже на полном ходу, – он наши сумки спер!
– Ах ты ворюга! – завопила я, мгновенно включившись в погоню.
Мы неслись по асфальту горбатого переулка, тяжело переболевшему оспой, ежесекундно утопая шпильками в его шрамах и болячках, спотыкаясь о рваные рубцы и проваливаясь в открытые раны, и с каждым мгновением понимали, что грабителя нам не догнать. Наверняка, к этой операции он тщательно подготовился, уж, как минимум, на его ногах плотно сидели беговые кроссовки.
Но и нас подогревал, вселяя силы и мощь, праведный гнев! И мы почти настигли подлого похитителя, но тут он, видно осознав неминуемую расплату, юркнул в какую-то щель между домами и пропал из вида. Конечно, мы ринулись за ним и уже через секунду, вывалившись из пыльного длинного аппендикса, оказались в молчаливом пустом дворе. Равнодушные глаза окон, кирпичные обшарпанные стены и – никого. Ни звука! Ни шагов, ни дыхания. Ни даже дуновения ветерка от только что пронесшегося катапультой человеческого тела.
– Где он? – затормозила, выворачивая каблуки назад, Эля. – Я его сейчас задушу!
«Ш-шу.» – отразилось от ближней стены бесстрастное эхо.
– Ушел, – констатировала я, сползая уставшей спиной по теплому кирпичу.
Мы отдышались, утихомирили выпрыгивающие из реберных решеток сердца.
Эля выглядела ужасно: красное, в рваных белых пятнах лицо, размазанные чуть ли не до лба зеленые тени, помада, съехавшая с губ на подбородок. Из сбитых носиков стильных туфель сквозь дырки в колготках выглядывали голые и пыльные напедикюренные пальцы. Одного каблука не было вовсе, второй существовал в половинном варианте. Скосив глаза на собственные конечности, я поняла, что выгляжу ничуть не лучше. Одно счастье: мои губы не были накрашены. То есть помада размазаться не могла.
– Ой, Даша, – банкирша вдруг сильно побледнела, так что красные подпалины будто засыпало мукой, – у меня в сумке двадцать тысяч баксов, карточки и все документы. А нам послезавтра на Майорку лететь.
– Что? – меня словно шарахнули медным тазом для варки варенья. Аж в глазах зазвездило. – Что?!
Вот тут-то одномоментно меня и накрыло, темно и безысходно, очередное мое «никогда». Сумка, растворившаяся в московских двориках, содержала в себе не только кредитки и деньги, как у Эли, но и бумаги на счастливо приобретенную Дюймовочку, документы самой машины: техпаспорт, регистрационное свидетельство, страховку – и главное – о, ужас! – мой загранпаспорт, билет в Лондон и карточку участника Sotheby's.
Осознание разразившейся трагедии было настолько испепеляющим и всеобъемлющим, что я даже заплакать с расстройства не смогла – все слезы в ошарашенном организме выжгло стремительное и неизбывное горе.
Через секунду, когда Эля надумала позвонить в милицию, чтобы вызвать на место происшествия сотрудников правопорядка, выяснилось, что наши мобильники остались там же, в недосягаемом далеке.
Едва переставляя ноги, мы дотелепались до машины.
– Поехали в отделение? – предложила банкирша.
– Как? – горестно спросила я. – До первого постового милиционера? Еще и угон пришьют.
Вы когда-нибудь передвигались по летней Москве на сломанных шпильках? Нет? Тогда вы меня вряд ли поймете, а описывать наши мучения нет ни сил, ни желания. Короче, в ближайшем отделении милиции мы оказались только минут через сорок. В этот момент нас вполне можно было принять за жертвы изнасилования, надругательства маньяка, атомной бомбардировки и захвата террористов.
На розовощекого кучерявого лейтенанта с рыбьими глазами это, однако, не произвело совершенно никакого впечатления. Видно, привык.
– Че, девчата, на каталу попали? – язвительно хмыкнул он. – Попользовался и не рассчитался? А сюда че приперлись? У меня жена есть.
– Заткнись, подлюка, – прошипела Эля. – Нас только что на бульваре обчистили. Давай бумагу, заявление писать.
Прошение в органы составляла я, как опытная акула пера. Под диктовку Эли. Когда скорбный труд был окончен и мы заставили рыбоглазого зарегистрировать наше заявление в журнале, ментеныш, едва сдерживаясь от изнуряющего желания пинками выгнать нас вон, простонал:
– Чего добьетесь-то? Где этого вора искать? И приметы вы классные указали: белые кроссовки, синие джинсы, красная футболка. Так мы его на раз поймаем!
И тут я осознала еще раз и уже навсегда: сегодня в шестнадцать с копейками рухнула моя жизнь. И карьера. И Лондон вместе с напыщенным Sotheby's, и дальнейшие Мальдивы. С работы попрут, машине и той не порадуешься: без документов разве что по двору туда-сюда кататься.
Я сгорбилась, приткнулась на краешек заплеванной скамейки и неожиданно для себя тихо и горестно завыла.
– Дашка, ты чего? – бросилась ко мне Эля.
Споткнулась, зацепившись сломанным каблуком за какой-то штырь, торчащий из пола, растянулась во весь рост на грязном линолеуме и тоже завыла. Причем так тонко и жалобно, что даже я на секунду замолкла, услышав этот почти потусторонний звук. Вскочив, я подняла подругу, усадила рядом. Теперь мы подвывали вместе, обнявшись, орошая обоюдными слезами пополам с тушью мою белоснежную блузку от Karen Millen и Эллину бежевую маечку от Pradа.
Первым на наш дуэт среагировал Рыбий Глаз. Смутился, засопел, притаранил граненый стакан с мутной водой, не иначе набрал из-под крана. Может, отравить хотел? Типа, нет заявителя – нет заявления. Мы, не сговариваясь, оттолкнули лицемерные руки.
Минут через пять остановилась работа всего отделения милиции. Шныри в форме сновали туда-сюда, пытаясь устранить помеху в виде двух отчаянно ревущих женщин. Нам предлагали салфетки, валерьянку, сигареты и даже анальгин. Видимо, чтоб унять режущую души боль.
Когда Эля, устав от бессмысленного подвывания, вдруг громко заголосила: «Да что ж я такая несчастная, уж лучше мне совсем не жить, чем так мучаться!» – менты и вовсе переполошились. А тут еще и я ее поддержала, скорее всего, генная память проявилась в русском народном плаче:
– Мамочка моя родная, да зачем ты меня на этот свет родила горе мыкать! Ох, бедная я, бедная, и за что мне такая судьбинушка? – Недаром по русскому фольклору я имела уверенное «отлично».
Выскочил из кабинета кто-то важный, не выдержав невыносимой обстановки в подведомственном учреждении. О чем-то пошептался с подчиненными. Подозвал рыбоглазого дежурного, который принимал заявление, тот приосанился, вызвал испуганного лейтенанта, видимо опера, проинструктировал.
– Сейчас поедем на место преступления, – изрек опер.
Мы воспрянули духом и несколько умерили эмоции в трагическом оплакивании собственных судеб.
Милиция будет искать нашего обидчика! И найдет этого преступника, наверняка злостного рецидивиста! Они же могут, когда хотят! И нам вернут наши сумки с деньгами, документами и телефонами. И тогда все состоится! И Элина Майорка, и мой Лондон, и вожделенные Мальдивы.
Опер сел на переднее сиденье раздрызганных бело-полосатых «Жигулей», нас впихнули на заднее, и грозная машина помчалась, сверкая синим огнем возмездия, оглашая сонную жаркую тишину зеленых двориков истошно-угрожающей сиреной.
Мы неслись наводить порядок и восстанавливать справедливость. В суровом облике оперативных
