же крепкой финской породы. Вместо этого обозвал их лодырями - теперича все обленились, а Турнедален заполонили всякие
Голос его дрогнул, а на глаза навернулись слезы, когда он сказал, что жизнь, сынки, - это сплошь холод и боль, предательство, ложь и чепуха. Взять хотя бы революцию, которую он ждет еще со времен дорожной забастовки 1931 года - и где же она, мать ее, может, кто слыхал о ней в округе? Только единожды была у него надежда - когда он поехал за провизией в Колари в Финляндию, то в толкучке на Валинта Фриберг углядел самого Иосифа Сталина с тележкой, полной мяса. Да, видать, у Сталина не дошли руки до нашей стороны.
Деду протянули бутылку, и в утешение он стал пить прямо в бане, плеснув, как положено, из пробки на каменку. Нас обдало сивушными парами. Дед послал бутылку по кругу, вытер нос и сказал, что все это ерунда и что, один хрен, скоро помирать. Но он-таки коммунист, и пусть все зарубят себе на носу: коли на смертном одре он вдруг начнет лепетать об отпущении грехов и о Христе, то это будет бред и маразм - и на этот случай просил заклеить ему пластырем рот. Дед тут же взял торжественное обещание с каждого, в присутствии родни и свидетелей. Ибо боязнь смерти - ничто по сравнению со страхом, свихнувшись на старости лет, угодить в паяльскую лечебницу и нести там всякий вздор перед широко распахнутыми дверями.
Потом поддал девять раз по девять ковшей, отчего мужики, охая, стали соскакивать с полков, говоря, что им надо сходить до ветра, и только самые закаленные остались на месте, несмотря на крупные волдыри, вздувавшиеся на теле. Дед усомнился в том, что такие сопляки - в самом деле его дети. Потом отложил ковш и сказал, пусть сами доводят соревнование до конца, попросил прощения за то, что мучил их, и сказал, что устал нюхать их пот. С достоинством сошел он с полка и начал намыливаться у шайки с теплой водой. Мылся дед по-стариковски - намылил три главных места: лысину, живот и мошонку.
И вот начался жестокий финал. Наконец-то, оба рода смогут помериться силами. Эйнари начал поддавать, остальные - жаловаться на холод в бане. Как водится, борьба носила, в основном, психологический характер. Каждый старался сделать вид, что ему хоть бы хны, что жар ему нипочем и что он без особого труда просидит здесь, сколько душе угодно. Эйнари вылил целый ушат на раскаленные камни - ему тут же принесли новый. Новый зверский заход. Вот уже первые финалисты стремглав соскочили с полков и упали на пол, задыхаясь. Дед окатил их студеной водой. Пар хлестал по спине, раздирал легкие. Вот сдался еще один. Оставшиеся сидели как чурбаны с остекленевшим взглядом. Вот закачался еще один и упал бы, но его подхватили. Сильнее поддали - сильнее мука. Вот уже кашляя, вот-вот задохнется, соскочил отец. Наверху остались только Эйнари с ковшом и лысый Исмо, который сидел, покачивая головой. Побежденные сбились в кучу на полу в ожидании исхода. Исмо едва не падал в обморок, но держался молодцом. После очередного ковша голова у него вздрагивала, как у беспомощного боксера, дело которого потихоньку движется к нокауту. Эйнари учащенно дышал, и ковш дрожал в его руке. Лицо налилось синей кровью, туловище опасно кренилось. Еще ковш. Еще один. Исмо придушенно закашлялся, пуская слюну. Обоих соперников сильно качало, и они поддерживали друг друга руками, чтоб не упасть. Наконец, Эйнари вздрогнул и резко завалился в сторону Исмо - тот тоже рухнул. Так, словно две безжизненные туши, они с грохотом скатились на нижний полок и остались лежать там, не отпуская рук.
– Ничья! - крикнул кто-то.
И тут только из темного угла с верхнего полка, с облезшей кожей, на землю сверзился я. Все недоуменно уставились на меня. Не говоря ни слова, я победно вскинул кулак.
Ликующий вопль потряс закопченные своды бани меж тем, как я упал на колени и вырвал.
.
ГЛАВА 12
.
.
Серым пасмурным майским днем со стороны Корпиломболо в Паялу вошел бодрый и подтянутый иностранец. За плечами у него висел старинный солдатский ранец, голова иностранца с коротко остриженными седыми волосами была потрепана непогодой и походила на рунический камень. В Наурисахо он остановился, сощурился на свинцовое небо и сделал пару глотков из походной фляги. После этого постучался в ближайшую избу. Когда дверь отворили, иностранец поздоровался с хозяевами на ломаном финском языке, как-то диковинно коверкая слова. Он представился Гансом, сказал, что из Германии, и спросил, не сдается ли где-нибудь на лето заброшенная дача.
Обзвонив соседей, хозяева уже к вечеру нашли Гансу обветшалый бревенчатый дом на окраине села. Хозяйка дома, выжившая из ума вдова, за последние годы нанесла в дом слой земли и соломы, поэтому немец согласился остаться здесь только после того, как пол вымыли кипятком с мылом. В дом внесли матрац и фарфоровую посуду, поставили продукты в буфет, повесили занавески, а во дворе сложили запас дров. За дополнительную плату немцу предложили подключить электричество. Ганс отказался: на пороге стоял май и электричество было ему без надобности, ведь ночи будут светлыми до самого августа. Но пожелал осмотреть баню. Она стояла на опушке леса, посеревшая от времени. Ганс распахнул закопченную дверь. Глубоко втянул воздух. И когда почувствовал банный дух, лицо его расплылось в ностальгической улыбке.
–
В тот же вечер, сидя в засаде с Ниилой, мы смотрели, как он голышом выбежал к Турнеэльвен, по которой еще плыли последние льдины, нырнул, доплыл до середины и повернул обратно. Синий от холода, со съежившимся членом, он вылез на берег, сделал несколько гимнастических прыжков и опрометью поскакал в тепло.
На другой день на таможенном складе Ганс приобрел списанную пишущую машинку, старую чугунную 'Хальду'. Поставил ее на крыльце, сел и печатал несколько часов, любуясь полями, где всходила сочная зелень, и слушая звенящие трели кроншнепов.
Кто же он? Зачем сюда приехал? Слухи о таинственном иностранце вскоре поползли по округе. Говорили, что Ганс - старый эсесовец, служивший в Финляндии во время войны. Там он выучил финский и полюбил баню. В конце войны, когда его роте пришлось отступать от финской армии на север через финскую часть Турнедалена, Ганса пленила дикая красота тамошней природы.
Отступая, немцы сжигали все. Таков был приказ, это была тактика выжженной земли. Каждый дом и сарай, деревню за деревней, даже церкви топили в бензине, пока весь район не превратился в полыхающее море. Весь север Финляндии был обращен в пепел. Ганс присутствовал при этом. И теперь он вернулся, чтобы воскресить воспоминания.
Так говорили. Ганс же держался особняком. В спортивных шортах он выходил на короткие прогулки, под стеснительные смешки детворы, притаившейся в окрестных кустах, делал солдатскую зарядку перед домом и печатал, выдавая страницу за страницей, строго расписанными пассажами.
Но ему мешали крысы.
Дом был наводнен ими. Должен сказать, что вдова держала несколько котов, но потом ее забрали в психушку, и для крыс наступила вольница. Они уютно устроились среди грязи, свили гнезда в матраце, прогрызли лазы в полу и плодили потомство. Ганс пожаловался хозяевам, и те одолжили ему матерого кота, но кот при первой же возможности сбежал домой. Идею с крысиным ядом Ганс отверг: многие крысы сдохли бы в своих укрытиях в подполье и провоняли бы весь дом.
Как-то вечером в первую неделю лета я украдкой наблюдал за тем, как Ганс сидит на крыльце и стучит
