свяжут, они все не находят себе места, все у них глаза беспокойно бегают. Но дайте им в руки молоток, и они становятся нормальными людьми и, представьте себе, даже могут по-человечески говорить с женой - правда, набив гвоздями рот. Уму непостижимо, сколько успевает нагородить за свою жизнь обыкновенный мужик! Стукнул раз - изба и лабаз! Два попотел - нужник и хлев! Вжикнул пилой - ларь дровяной! Баня, забор - ухай топор! И еще гараж, и конура для псины, и навес для велосипедов, и теремок для деточек тож.
Но в самом разгаре в дело вдруг вмешиваются жилищно-коммунальные власти и говорят 'хватит'. И мужик наш становится необузданным, едким как уксус, бранит детей, пьет горькую, не спит, лысеет, шпыняет псину, теряет слух и зрение, по настоянию елливарских докторов принимает валокордин, но тут его безутешная супруга нежданно-негаданно получает по наследству незастроенный участок.
И жизнь начинается сначала.
Дача, баня, нужник, дровяной ларь, конура. Короткая передышка - и рыбный амбар, погреб, флигель, сарай для инструмента, веранда, беседка для детушек тож. Ну, и всякие там иные пристройки. Летом каждое утро - подъем с петухами и - громче, топор, шибче, пила, эхма!
Но годы проходят и наступает неизбежное - строить больше негде. Жилищно-коммунальные власти сосредоточенно склоняются над фотоснимками, сделанными с высоты птичьего полета. И такая тоска на душе у нашего мужика, и жена, того и гляди, уйдет от него.
Тогда приходит пора ремонта. Кровлю перекрыть, опилки поменять на стекловату, в гостиную - камин, в подвале - уголок для отдыха, замазку на окнах обновить, все ободрать, покрасить, поменять встроенные шкафы, постелить ковролин, заменить сантехнику и стиральную машину, отскоблить баню от плесени, сделать террасу и балкон, застеклить веранду.
Но приходит час - и все готово. Приходит час - и уже ничего не попишешь. Приходит час, когда построено все, когда творение рук твоих совершенно, рука судорожно тянется к молотку, но хватает лишь пустоту, и твоя жена понимает, что выхода нет. Только елливарская психушка.
Но выходит закон о хозяйственных пристройках.
Господи, это ж сколько хозяйственных пристроек можно воткнуть на один участок! И все начинается заново. И семейная жизнь опять наполняется каким-то теплым, ровным чувством - чем-то, что даже можно назвать любовью.
.
Что же до нашего рока, это было совсем другое творчество. Проку в нем не было ни малейшего. Никто его в грош не ставил, в том числе и мы сами. Кому это нужно? Мы просто играли, мы отворяли душу, и из нее лилась музыка. Старики считали, что это признак распущенности и избытка свободного времени, что это все с жиру и впустую. А как иначе, ежели молодежь нынче не работает? Вот и чешутся руки. Лишняя энергия - она бродит по телу, повышая кровяное давление.
Поначалу я частенько беседовал с Ниилой на предмет того, можно ли назвать рок-музыку
Есть занятия бабские по природе - мужику их надобно чураться. Мужик не должен менять занавески, вязать, ткать ковры, доить, поливать цветы и тому подобное. Другие дела, напротив, истинно мужские - валить деревья, бить лося, рубить избы, сплавлять лес, махаться на танцплощадках. Испокон веков мир состоял из двух половин, и каждая из них четко знала свое дело.
И на тебе - явилось благополучие. Как снег на голову, свалились сотни дел и делишек, которые неведомо куда приткнуть. А так как понятие кнапсу формировалось на протяжении веков - в глубине народного подсознания, то как тут успеть с определениями? В каких-то областях все ясно. Положим, моторы - это дело мужское. Причем моторы на бензине - больше, нежели электрические. Стало быть, машины, снегоходы и бензопилы - никак не
Но как тогда быть со швейной машинкой? Может ли мужик взбивать сливки электромиксером? Доить корову электродоилкой? Вынимать белье из стиральной машины? Может ли настоящий мужик пылесосить свою машину, не уронив свое достоинство? Вот вам вопросы, над которыми стоит подумать.
А эти новые штучки-дрючки и того хуже. К примеру, есть обезжиренный маргарин - это по-бабски или нет? А ставить электропечь? Покупать гель для волос? Плавать с маской? Ходить с пластырем? Убирать собачье дерьмо в кулечек?
В довершение, в разных местах и заповеди были разные. Хассе Ататало из Терендё поведал мне, что у них в округе, кто его знает отчего, мужик не должен подворачивать голенища на резиновых сапогах.
Исходя из вышесказанного, мы можем поделить мужиков на три группы. Первая - истинный мачо. Этакий деревенский хват - суровый, немногословный, нож за поясом, поваренная соль в кармане. Его антипода тоже легко вычислить - женоподобный мужчинка. Настоящая баба, он облизан старшими сестрами и непригоден ни в лесной артели, ни в охотничьей команде. Зато у него особый подход к животным, а также к женскому полу (постель не в счет) - потому в былые времена он часто становился знахарем или шептуном.
А вот третью группу составляет многочисленная середка. К ней относились и мы с Ниилой. Насколько ты обабился, судили по твоим делам. Достаточно такой безобидной вещи, как красная шапка. Надел ее - и неделями ходишь с клеймом, поневоле дерешься, бедокуришь, идешь на любые жертвы, пока постепенно не избавишься от липкого прозвища 'кнапсу'.
Оно конечно, рок играют по большей части мужики. Агрессивная музыка с ярко выраженным мужским характером. Любой сторонний с ходу скажет, что рок - никакой не кнапсу. На это можно возразить, что бренчание на гитаре никак нельзя назвать настоящим трудом. День на лесоповале - и музыкант будет писать кровью. Вокал тоже не мужское занятие, по крайней мере, не для паяльского мужика и не на трезвую голову. И уж тем более петь на английском - жидковат этот язык против стальных финских скул. Так, каша во рту - только девки и знают его на 'пятерку'. Тягучая тарабарщина, дрожащая и сырая, язык островитян, вечно шлепающих по болоту - они не нюхали пороха, не голодали, не холодали. Английский годится для лодырей, лежебок и травоядных вяликов - мурлычут, не напрягаясь, язык во рту так и треплется точно обрезанная шкурка.
Что ж, мы были кнапсу. Ведь бросить музыку мы не могли.
.
ГЛАВА 19
.
Наш второй концерт мы дали в Каунисвааре, в местном клубе, где проводилась встреча Красной молодежи. Все устроил Хольгери, у него была знакомая в комитете - одна из тридцати чувих, что стояли перед нами в одинаковых палестинских платках, одинаковых круглых очках, с одинаковыми челочками и притопывали в такт музыке одинаковыми остроносыми полусапожками. Надо сказать, выступили мы довольно успешно. С нашего дебюта в актовом зале прошло несколько месяцев, за это время мы успели прилично сыграться. Две песни были собственного замеса, остальное - хиты, надерганные мной из 'Десятки лучших песен'. Несколько старых пионеров, разинув рты, стояли у входа. Но все они, не выдержав, тут же ретировались, остался только какой-то старый глухарь: в армии его контузило учебной гранатой. Он стоял с раскрытой варежкой, ежеминутно поправляя нахлобученный на макушку картуз, и все никак не мог взять в толк, на кой ляд молодые изводят столько ляктричества.
Когда смолкла последняя песня, подруга Хольгери стала хлопать и требовать еще. Ее поддержали другие. Мы все не сходили со сцены, я тревожно переглядывался с Эркки и Ниилой. Других-то песен у нас не было.
