Глоток дождя
1
Купе, в котором ехал Черняк, было заполнено наполовину. Жался в углу ксендз, он торопливо жевал бутерброд, стряхивая крошки с сутаны. Рядом с ним миловалась чета: однорукий мужчина средних лет в солдатской гимнастерке без погон и веснушчатая женщина, судя по выговору, — литовка.
Поезд тянулся медленно, и Андрей глядел на проплывающие мимо дзукийские пейзажи, которые казались унылыми под тяжеловесной процессией серовато-сизых облаков. Первый послевоенный июль на юге Литвы... Грустновато курились трубы разрозненных хуторов, проблескивали под мостами извилистые речушки, невозмутимо поглощали небесную влагу леса. Изредка маячили крылья покинутых мельниц. Крестьяне копошились на квадратах возделанной земли.
Андрей незаметно для себя заснул и очнулся лишь на конечной станции от осторожного прикосновения. Попутчики молча расходились, лишь однорукий понимающе кивнул Андрею: «Что, парень, тоскливо одному? Ничего, кончится и твоя тоска».
На привокзальной площади, близ которой равноправно высились католический и православный храмы, Черняк увидел «виллис» и рядом с ним — Грошева.
Они обнялись, и Грошев, похлопывая Андрея по спине, спросил:
— Оклемался, Андрюха? Все ладно? — затем отстранился и кивнул на машину. — Напарник твой уже здесь.
Черняк полез в «виллис», и на заднем сидении увидел офицера. Даже в полутьме кабины было заметно, что тот тщательно выбрит и одет с иголочки.
— Приветствую, — официально, как бы отстраняя Черняка, сказал человек. — Юзин, Леонтий Петрович.
Он явно не хотел торопиться с окончательным мнением: личность спутника определяла многое в предстоящем деле. Отрекомендовался в свою очередь и Андрей, добавив подчеркнуто вежливо:
— Ваш возможный попутчик.
Грошев неодобрительно хмыкнул — ему не нравилась холодноватая встреча сотрудников. Однако промолчал и сел за руль.
«Виллис» пронесся по брусчатке и запрыгал по загородному шоссе, искореженному танковыми траками.
— Все участники в сборе, — начал Грошев, — и, думаю, не будет возражений, если я введу вас в курс наших повседневных забот. Обстановка на участке Зеебургской оперативной группы — сложная. Мы можем с уверенностью сказать: наш главный противник — бывшие сотрудники немецко-фашистских спецорганов. Обстановка проявилась недавно, восемнадцатого июня, когда пограничники Ходасевича задержали двух немцев в нашей армейской форме. Те сообщили, что с февраля текущего года были радистами в диверсионной группе под Кирхдорфом. В ее задачу входила подрывная работа в тылу 3-го Белорусского фронта. Немцы хотели бежать, но опасались расправы со стороны власовцев, которыми, в основном, была укомплектована группа. Лишь однажды появилась возможность побега, и немцы воспользовались ею: выбрались ночью из бункера и швырнули в люк гранату. Боеприпасы сдетонировали, и все, что было внутри, превратилось в месиво...
— Туда им и дорога, — бросил Юзин. — Меньше забот.
— Не уверен. Радисты знали мало, почти ничего. Но один факт для нас ценен. За несколько часов до их побега руководитель группы — Отто Кунерт ушел на встречу с шефом аналогичной группы. Его кличка — Доктор.
— Известно что-нибудь о нем? — спросил Андрей.
— К сожалению, нет. Радисты считают, что Доктор — фанатик. Девятого мая, когда акт о капитуляции Германии был подписан, Отто Кунерт передал приказ Доктора: сопротивляться до последней возможности.
— Фанатизм фанатизмом, но на что же он рассчитывает? На новую войну? — предположил Юзин.
— На войну, на раздоры между союзниками, на что-нибудь еще... Я не сомневаюсь, Доктор — организатор нераскрытых бандитских нападений. Так ли это — выяснять вам. — Грошев ткнул в ветровое стекло, за которым бежали аккуратные елочки. — Вот она — оперативная терра инкогнита.
Андрей улыбнулся: проглянул-таки в нынешнем Грошеве прежний, уверенно ступавший по школьным коридорам. Помню, помню ваши заветы, дорогой Иван Николаевич: «В арсенале культурного человека должен быть минимальный запас латыни».
...Нет, не думал Андрей, что ему придется работать в контрразведке и после Победы, да еще под началом Грошева. Все повернулось именно так. Андрей был ошеломлен, когда к нему в госпиталь возвратился рапорт о демобилизации. Жирным синим карандашом была начертана резолюция:
«Ввиду недостаточной укомплектованности Аппарата Уполномоченного НКВД — отказать».
Майор-кадровик, навестивший Черняка в госпитале, объяснил: «Демобилизация и отпуска все еще запрещены. Что вы — лучше других?» Черняк возмутился тогда, с унизительной торопливостью пытался рассказать майору о тяжести зафронтовой работы, о невыносимой пустоте одиночества, которую Андрей пережил в немецкой разведшколе, о тоске по родным местам. Кадровик выслушал все, и как бы извиняя вспышку Андрея, сказал, что превосходно понимает его, потому что сам работал в немецком тылу. Прощаясь, майор с подчеркнутой сухостью заключил: «Приказ о вашем назначении подписан. Думаю, он не совсем огорчит вас. Вы направляетесь в группу капитана Грошева...»
Андрей и сейчас испытывал стыд за ту бабью истеричность, которую он проявил в разговоре с кадровиком. Майор, без сомнения, рассказал о конфликте Грошеву, и тот, как он умеет это делать, вскинул брови: «Андрей ли это? Не похоже на него». Что ж, заслужил. Втемяшил себе праздные настроения, теперь расплачивайся стыдом.
Месяцы, проведенные в немецкой разведшколе, бесконечно измотали и ожесточили Андрея. Больничная койка дала ему возможность вернуться к себе полузабытому, воскресить юношескую духовность, которая, казалось, погребена навсегда. Андрей надеялся, что с окончанием войны — конец его собственной службе, которая станет в его биографии строчкой, не имеющей продолжения. Он выполнил свой долг и, конечно же, залечив раны, мечтал о доме, о своей прежней профессии. Андрей никогда не собирался быть профессиональным контрразведчиком, а теперь выходило, что кто-то решил за него: нашлось дело, мало отличающееся от того, чем он занимался в долгие месяцы войны. Неужели ему снова придется влезать в шкуру предателя? Оказывается, без него, Андрея Черняка, не обойтись не где-нибудь, а именно в Зеебурге, бывшем восточнопрусском, а теперь бесповоротно польском городе, расположенном в десятке километров от Литвы. Как хотелось отрезать неожиданно нагрянувшему в госпиталь Грошеву: «Думайте что хотите, но я не могу». Андрея хватило только на то, чтобы внимательно выслушать капитана, согласиться с ним и улыбнуться ему улыбкой, которая ничего не выражала. Андрей боялся, что бывший учитель увидит его слабость, поймет, как сдал ученик. Да, откровенного разговора не получилось. Грошев казался чрезмерно официальным, не склонным к доверительным беседам. Теперь Андрей, в глазах Грошева, — взрослый человек с достаточно большим жизненным опытом. Нужна ли в их взаимоотношениях прежняя щедрость чувств?
Необычные, как будто виноватые, нотки проскользнули в голосе Грошева, когда он объяснял причину
