ею.
Зачем, для какой, собственно, цели они заговорили друг с другом? Не лучше ли было бы сделать так, как это делается теперь: притвориться не узнавшими друг друга и пройти мимо?
Кто знает, что за человек теперь Гаша? Кто знает, что за человек теперь Ксения Дмитриевна? Ведь в тот промежуток времени, в который они не виделись, прошла социальная революция.
II
– Ксения Дмитриевна! Дорогая! Наконец-то! – приветствовала гостью рослая, одутловатая, важная на вид, седовласая дама в очках, кормившая с крылечка дачки кур. – Давно пора, давно! – поцеловалась она с Ксенией Дмитриевной, держа в одной руке старый умывальный таз с просом, а другой обнимая вокруг шеи молодую женщину. – Совсем забыли нас! Нехорошо так делать, нехорошо! Но лучше поздно, чем никогда!
– Я много раз порывалась к вам, Марья Степановна, но все не удавалось собраться, – проговорила Ксения Дмитриев на, тронутая теплой встречей. – Вы знаете, как разбрасывает Москва?
– Чего же мы тут стоим? – хорошо улыбнулась ей под стариковскими очками Марья Степановна и выплеснула курам из дырявого таза остатки проса. – Тип-тип-тип… Пройдемте в комнаты.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо дачки. Вся дач ка – бревенчатая, с затейливой резьбой, с мезанинчиком в два крохотных оконца – походила на игрушечный домик в русском стиле из кустарного магазина.
– Очень хорошо, что пришли, очень хорошо, – обняла хозяйка гостью за талию и пропустила ее вперед себя в дверь. – А то к другим ко всем, слышим, заходите, а к нам нет. Думаем: не обиделись ли вы на нас за что-нибудь?
– Что вы, Марья Степановна, – проговорила гостья с не естественной от вечной внутренней боли улыбкой. – Разве я могу когда-нибудь обидеться на вас? Вы были самая близкая подруга моей матери, знаете меня с пеленок.
– Да, да, – вздохнула Марья Степановна, уже войдя в полутемную комнату. – Ваша покойная матушка, умирая, завещала мне заботиться о вас. И я всегда рада, чем смогу, помочь вам.
– Благодарю вас, Марья Степановна, благодарю, – повторяла растроганно гостья и после яркого уличного света приглядывалась к полупотемкам низкой комнаты.
– Боречка, поздоровайся, Липочка, поздоровайся, – наставительно произнесла Марья Степановна, проходя мимо своих внучат, мальчика лет восьми и девочки лет пяти, нагорбленно сидевших с широко раскинутыми локтями за большим столом в столовой.
Боря, с желтым костлявым лицом и мутными глазами, держал в левой руке вырезанного из старого журнала Илью Му ромца на коне, а в правой ножницы с обломанными концами, похожие на рачьи клешни.
При приближении к нему незнакомой дамы в зеленой шляпке он ножницы из правой руки лениво переложил в зубы, а руку с вялой сырой кистью нехотя подал со своего места гостье.
– Встать надо! – прикрикнула на него бабушка, возмущенная его сонливостью. – Липочка, а ты? – тотчас же обратилась она к маленькой, ниже стола, девочке. – Боря уже поздоровался, и ты должна!
Липочка, остриженная под монашка, с ярко-пунцовыми, точно намалеванными, щечками, с живыми зверушечьими глазками, порывисто соскочила со стула, сделала несколько тверденьких шажков к гостье и молча подала ей без всякого пожатия выпрямленную, как деревяшка, руку.
– А что надо сказать? – с гордым видом спросила бабушка, необычайно довольная внучкой.
Внучка набрала полный животик воздуху, выпучила в пространство бессмысленные глазки, задрала вверх подбородочек и, точно ученица с последней парты, старательно выпалила:
– Спасибо!
Все рассмеялись.
– А ну вас совсем, – махнула рукой на детей бабушка и уставила блестящие стекла очков на Ксению Дмитриевну: – Хотите, тут посидим, хотите, выйдем посидеть на террасе?
– На воздухе лучше, – потянулась из мрачной комнаты Ксения Дмитриевна и толкнула перед собой широкую стеклянную дверь, ведущую на террасу.
Они уселись на крытой террасе друг возле друга в поскрипывающих плетеных креслах.
Со всех сторон их окружал старый хвойный лес, высокой стеной стоявший тут же, за палисадником, в каких-нибудь двадцати шагах от дома.
Красные стройные стволы сосен на всем пространстве леса равномерно чередовались с синими пышными елками, точно элегантные кавалеры в золотых мундирах и томные дамы в широченных юбках, навсегда застывшие в неоконченной фигуре кадрили…
Лес так и дохнул на Ксению Дмитриевну вечным сумраком, жуткой глубиной, безжизненным покоем так и заговорил ее раскрывшейся душе о бесконечности времен, о безграничности пространств, о возможности жизни иной…
И ей не хотелось ни слушать очкастую Марью Степанов ну, ни самой говорить.
Хотелось только сидеть, смотреть на лес и молчать, отдыхать больной душой, погружаться всем своим существом в космическую материю, отдать себя во власть силам природы, единственно мудрым, раствориться в них без остатка.
Вот где лечить свое безумствующее сердце!
Вот у кого спрашивать от сумасшедшей любви совета!
– Ну, как же вы устроились в Москве? – спрашивала Марья Степановна. – Где служите? Много ли получаете? Хорошая ли у вас квартира или пока только одна комната?
– Устроилась я плохо… – делала мучительные усилия над собой, чтобы отвечать, Ксения Дмитриевна. – Вернее – никак не устроилась… Нигде не служу… Никак не могу найти комнату… Витаю в воздухе… может быть, вы, Марья Степановна, поможете мне куда-нибудь поступить, на самое ничтожное жалованье, и расспросите у ваших знакомых, не найдется ли у них для меня какой-нибудь конурки, хотя бы темной?
Лицо Марьи Степановны, когда она выслушивала эти слова, вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось.
– Как?! – не верила она своим ушам. – Вы еще нигде не служите? Вы до сих пор не могли отыскать себе комнату? Но вы ведь уже давно в Москве?
90
Ксения Дмитриевна повела темными бровями:
– Что же из того, что давно.
Марья Степановна продолжала испуганно разглядывать Ксению Дмитриевну. Уж не рассчитывает ли она, чего доброго, поселиться у них на даче? С вещами она прибыла к ним со станции или без вещей?
– Да, – спохватилась она с притворным участием. – А где же вы оставили вашу кошелочку? Вы, кажется, приехали к нам с кошелочкой?
– Да, – просто ответила гостья. – Я с чемоданчиком приехала. Я его в столовой на подоконнике оставила.
– То-то, – притворно успокоилась хозяйка. – А то у нас тут насчет этого приходится держать ухо востро. Того и гляди стащут. В особенности, если в вашей кошелочке заподозрят что-нибудь ценное.
– Нет, там ценного ничего нет. Самые пустяки. Смена белья, полотенце, кусок мыла.
Марья Степановна откинула седую голову на спинку кресла, вонзила очкатые глаза в дощатый потолок террасы и, чтобы заглушить поднимающийся из груди стон отчаянья, сдавленным голосом запела- замычала больше всего опротивевший ей за лето мотив 'Вихри враждебные'…
Она так и знала! Ксения Дмитриевна приехала к ним жить! 'Смена белья'! 'Полотенце'! 'Кусок мыла'! Это как раз те предметы минимального домашнего обихода, с которыми путешествуют по чужим квартирам эти нигде не прописанные, не имеющие 'жилой площади' московские кочевники!
– Неужели же, – заговорила она деревянным голосом в деревянный потолок террасы, – неужели же никто из ваших друзей и знакомых не мог посодействовать вам в отыскании комнаты, в определении на службу?
