Феодосия». И тот, и другой оперировали текстами, еще не получившими «годовой сетки». Правда, можно заметить определенные отличия в более живом, а порою и более дерзком языке «краеведа» по сравнению с языком автора повествования об истории Печерского монастыря, успении Феодосия и последующего обретения его мощей, но при этом следует учитывать неизбежное стилистическое отличие между повествованием о делах мирских и событиях церковных. Во всяком случае, тексты ПВЛ, принадлежащие «ученику Феодосия», т. е. Нестеру/Нестору, по своему языку гораздо ближе текстам, усвояемым «краеведу», нежели те же самые тексты, маркированные именем Нестера, представленные в Успенском сборнике ХII- ХIII вв.[803] и Патерике Киево-Печерского монастыря[804], позволяя думать, что тексты ПВЛ Ипатьевского извода сохранили более близкий к архетипу язык автора.
И всё же, наиболее серьезным препятствием на пути признания Нестера/Нестора автором ПВЛ историки полагают не язык его сочинений, а изложенную им в «Чтении о Борисе и Глебе» фактографию событий 1015–1019 гг., отличающуюся от той, которая изложена в ст. 6523/ 1015 г., включая интерполированную в ПВЛ «Повесть об убиении Бориса и Глеба» (нахождение Бориса и Глеба у Владимира, приезд Святополка в Киев, бегство Глеба из Киева «на кораблеце» вверх по Днепру, отсутствие имен действующих лиц и пр.). Однако, если такое расхождение «Чтения…» с версией ПВЛ (по- существу, с версией «Сказания о Борисе и Глебе») можно объяснить спецификой данного произведения и, так сказать, «первым опытом» молодого сочинителя, то совершенно необъяснимыми представляются разногласия глав «Жития Феодосия», включенные в ПВЛ, с их аналогами в тексте «Жития…» по Патерику Киево-Печерского монастыря и Успенскому сборнику. Там Ярослав оказывается погребен не Всеволодом, а Изяславом, новый Печерский монастырь основан не Феодосием, а Варлаамом, Студийский устав получен из Константинополя от Ефрема, позднее переяславльского епископа, а не от монаха, Феодосий предсказал время своей смерти, о чем ПВЛ не знает, с особым пиететом автор «Жития…» говорит о «великом Никоне», тогда как «ученик Феодосия» относится к нему с антипатией, и пр.
Но действительно ли эти расхождения столь велики? Все их, как мне представляется, можно объяснить определенной тенденцией к «выправлению картины», проводившейся последующими обработчиками «Жития Феодосия», с точки зрения которых хоронить Ярослава должен был его старший сын и преемник, тем более, благодетель Печерской обители; Студийский устав должен был быть получен из самого монастыря при содействии такого авторитета, как Ефрем, а не от безвестного монаха; Феодосий должен был при жизни проявить свой дар предвидения и чудотворения («ангел приходил»), и так далее. Такое разительное лексическое и стилистическое отличие указанных сочинений от текстов ПВЛ, на мой взгляд, лишь подтверждает неадекватность текста «Жития Феодосия» авторскому протографу, обнаруживая его переработку последующими редакторами.
Естественно, что в этих условиях особенный интерес вызывают принципиальные параллели, которые удается проследить в «Чтении…» Нестера/Нестора и в тексте ПВЛ. Речь идет о двух фразах, подтверждающих отсутствие апостольской проповеди на Руси («не беша бо ни апостоли ходили к нимъ, никто же бо имъ проповедалъ слова Божия», «не бе бо никто же не приходил к нимъ, иже бы благовестилъ о Господе нашемъ Иисусе Христе»[805] ), которые оказываются чрезвычайно близки «сетованиям дьявола» по поводу варягов-мучеников в ст. 6491/983 г. («зде бо не суть оучили апостоли, ни проронипрорекъли» [Ип., 70]) и крещении киевлян в ст. 6496/988 г. («яко сде не суть оучения апостольскаа, ни суть ведуще Бога» [Ип., 102]). Кроме того, там же находится фраза о нищелюбии Владимира «яко же и на возехъ возити брашно по граду, и овощь, и медъ, и вино, и, спроста рещи, все, еже на потребу болящимъ и нищимъ»[806], которой в ПВЛ соответствует «яко немощни и болнии не могуть доити двора моего, повеле устроити кола, и вьскладываше хлебы, мяса, рыбы и овощь разноличныи, и медъ въ бочкахъ, а вь другыхъ квасы возити по градомъ» [Ип., 110]. Конечно, ничто не мешает предположить, что Нестер/Нестор и «краевед» могли пользоваться одним и тем же источником, однако если распространить такое предположение еще и на «ученика Феодосия», который точно так же пользовался одним источником с ними, расходясь в деталях, это явится нарушением известного принципа Оккама о достоверности событий[807].
Действительные трудности встают перед исследователем, таким образом, не в отождествлении «краеведа» с «учеником Феодосия» и последнего — с Нестером/Нестором, а в вопросе о структуре текста ПВЛ после смерти Всеволода Ярославича и во-княжения Святополка Изяславича. Начинающийся этим годом текст, определяемый мною условно в качестве «хроники княжения Святополка», являет собой вполне самостоятельное произведение, концом которого можно посчитать ст. 6608/1100 г. о мире в Уветичахъ, завершающуюся фразой о смерти Давыда Игоревича в Дорогобуже, что произошло в 1112 г., указывая, таким образом, terminus post quem своего написания. Однако характер последующих статей не позволяет ни здесь, после ст. 6608/1100 г., ни после ст. 6620/1112 г. обнаружить сколько-нибудь явственного «шва», предполагаемого, с одной стороны, известной «хронологической статьей» 6360/852 г., где продолжительность княжений исчисляется по смерть Святополка, т. е. апрелем 1113 г., а с другой — колофоном Сильвестра, указывающим на 1116 г.
Оба эти рубежа дезавуируются текстом Лаврентьевской летописи, начинающейся после колофона Сильвестра не с 1117, а с 1111 г., где она оказывается тождественна ПВЛ по своему содержанию, однако сокращенной до состояния «конспекта». Вместе с тем, наличие в Ипатьевской летописи ст. 6606/1098, 6607/1099 и 6608/1100 гг., сообщающих о событиях, обстоятельно изложенных под 6605/1097 г., а, равным образом, наличие одного из дополнений к ст. 6604/1096 г. рассказывающего в такой же форме о действиях Олега Святославича, о чем в этой же статье затем рассказано подробнее и вернее, указывает на использование каким-то сводчиком параллельных текстов или интерполяций, имевших место не ранее конца 20-х гг. XII в., однако до сплошного хронометрирования текста.
В пользу того, что такое хронометрирование произошло не ранее конца XII в., говорит последовательность вводных лексем при распределении дополнений по внутригодовой хронологии в статьях, отсутствие годовых дат в летописных фрагментах 50–60-х гг. XII в., представленных изначально сплошным повествованием, а также отсутствие погодного распределения событий в галицко-волынской летописи XIII в., как о том свидетельствует специальная оговорка одного из ее авторов под 6762/1254 г.: «Число же летомъ зде не писахомъ, в задняя впишемь по антиохиискым събором, алоумъпиадамъ; грьцкыми же численицами, римьскы же висикостомь, якоже Евьсевии и Памьфилово, и инии хронографи списаша от Адама до Хрестоса; вся же лета спишемь, рощетьше во задьняа» [Ип., 820]. Для статей второй половины XI в., начиная со смерти Ярослава в 1054 г., и последующих сюжетов XII в. это не составляло большой трудности ввиду наличия сравнительно большого количества опорных датировок в самом тексте. Здесь автор не только мог положиться на собственную память, но и пользоваться помощью многочисленных информаторов, одним из которых был, как известно, «Янь, старець добрый <… > оу него же азъ слышахъ многа словеса, яже вписахъ в летописиць» [Ип., 257]. Высокая точность таких отдельных датировок создавала в своей совокупности надежную опору для хронологии последней трети XI и первой четверти XII в., когда, вероятнее всего, и начали появляться первые «годовые статьи», состоявшие из набора событий. Сложнее было определиться с событиями легендарного периода, каким оказывался весь отрезок времени от появления Олега (а именно с него начался отсчет киевских князей) до княжения Ярослава включительно. Но этот «легендарный период» был уже насыщен не только изысканиями «краеведа», но и сведениями, почерпнутыми из хроники Георгия Амартола, его Продолжателя (или Продолжателя Феофана), договорами Олега и Игоря, сказаниями о «мести Ольги», рассказами о Святославе, Владимире и крещении Руси, после чего в тексте ПВЛ начинают появляться: отдельные даты, почерпнутые, вероятнее всего, из киевских синодиков, на которые и мог ориентироваться «хронометрист», работавший на рубеже ХII-ХIII вв. И здесь обнаруживается любопытное обстоятельство.
Наблюдения над структурой дополнений и над расхождением годовых (статейных) дат в разных летописных сводах как в отдельных случаях, так и в группах статей, убеждают, что всякий раз причиной этого являются ошибки в расчетах или «хронометристов», распределявших события по годам много времени спустя после того, как они уже были записаны, или самих летописцев, писавших тоже много времени спустя после событий. Действительная синхронность записи наблюдается очень редко и касается только небесного явления, смерти, рождения или экстраординарного события, запись которого не занимает много времени и места, скажем, на полях книги. Это дает основание отказаться от признания использования в древней Руси
