– Я ее не терял, – прошептал я, чувствуя страшную слабость и головокружение. – Я не терял. Зачем я понадобился?
Она наконец выбралась из постели, пошуршала одеждой. Когда я, преодолев головокружение, открыл глаза, Илона, уже одетая, стояла возле моего ложа. В ее протянутых ладонях были гроздья винограда.
– Это восстанавливает силы, госпо… прости, Юрай. Силы, которые ты не терял. А тебя лечат, чтобы отправить в Рим. Верховный волхв сказал, что у тебя стоит сверхмощный гипноблок. Здесь его не сумели вскрыть, зато в Риме настоящие мастера.
Ее щебечущий голос еще звенел в моих ушах, но черное забытье уже затопило мозг. Свет померк.
Выкарабкивался я несколько дней. Все это время был под обезболивающими. Точнее, это было даже не обезболивающее, а что-то более опасное, потому что вместо боли я чувствовал удовольствие, когда мне вправляли суставы на руках и ногах, когда отдирали при перевязке пересохшие бинты.
Часто бывал у моей постели расстроенный Тверд. Я был растроган, видя как он сокрушается. Кто я ему? Да и привык он к жестокости своего мира, к пренебрежению человеком. А все-таки навещает, что-то приносит. Рассказывает воинские истории с жуткими подробностями, в наивной попытке развлечь.
Когда я немного окреп, вместе с Твердом и Илоной меня отвезли на вокзал. На обществе Тверда я настоял, угрожая в противном случае остановить себе сердце. Верховный волхв согласился, скрипя зубами. Я доказал свою крепость, а такой, как они поняли, в самом деле может заставить себя умереть по своей воле.
На этот раз мы ехали в княжеском. Половина вагона была в нашем распоряжении, а стража располагалась в крайних купе с обеих сторон вагона. Тверд откровенно радовался, предвкушая рассказы о необычной поездке, о роскоши княжьего вагона, Илона присматривалась ко мне, не в состоянии понять своей роли. Мне было не до того, чтобы читать лекции о равенстве. Надо объяснять с нуля, а я еще не придумал, как спасти свою шкуру. Духовное раскрепощение Илоны подождет, ей пока неплохо. Главное – придумать, как миновать застенки Рима.
Мне из вагона выходить запретили даже со стражей. Правда, ехали мы в самом деле по-княжески. В вагон доставляли лучшие фрукты, лучшую дичь, несли лукошки, доверху заполненные земляникой, черникой, брусникой, подносили жареных голубей, тетерок, глухарей, рябчиков, тащили только что пойманную севрюгу, стерлядь.
Тверд и Илона выскакивали на каждой станции размяться на перроне. Они все больше сдруживались. Илона держалась поближе к Тверду, а у меня, когда я видел их вместе, щемило сердце от жалости и недоброго предчувствия.
Поезд мчался через ночь, через день, а я почти не отходил от окна. Боль меня не отпускала, но это была другая боль. Из окна я часто видел просторные виселицы, поставленные на самых видных местах. Петель было много, они почти никогда не пустовали. Чувствовалась в таком отношении к преступникам какая-то гордость. Словно бы, чем больше повешенных, тем крепче и чище княжество, тем жестче – а значит, лучше! – законы, тем безопаснее законокняжепослушным гражданам.
Что за странный выверт в этом мире? Колоссальнейшее развитие науки и техники – планетные колонии, экспедиции к звездам, о чем мы только мечтаем! – и гнусное рабство. Что тут произошло?
Однажды Илона вскрикнула, указала пальчиком на окно. Мы проезжали через небольшое селеньице. На площади перед приземистым зданием торчали отрубленные головы на длинных острых кольях. По обе стороны здания на заостренных столбах были насажены люди со связанными руками.
– Пересекли земли савиров, – определил Тверд тоном знатока. – Варвары!.. Чего с них взять. У нас честнее: голову на плаху, всего один удар. А на колья – нет. Разве что во время войны, когда все можно.
– Но зачем даже во время войны? – вскрикнула Илона.
Тверд снисходительно погладил ее по длинным волосам. Спохватившись, отдернул ладонь, глядя на меня виновато.
– На войне все можно, – ответил он, ухмыляясь. – Война – это пир для мужчин! Полная свобода! Свобода от всего. Некоторые шуткари такое вытворяют со своими полонянками, обхохочешься. И во сне не привидится!
Илона с негодованием отвернулась. Тверд развел руками, посмотрел на меня. Я постучал пальцем по лбу. Тверд с удивлением поднял брови. Видимо, у них этого жеста не было. Или он больше уповал на мощь рук, чем на какие-то мозги.
Чем дальше к югу, тем больше становилось кольев с отрубленными головами. У некоторых в зубах торчали курительные трубки. Я вспомнил, что в моем мире тоже шла борьба с курением: в допетровской России били кнутом и ссылали в Сибирь, в Турции рубили головы и насаживали с курительной трубкой на кол.
Однажды Тверд позвал взглянуть на новое зрелище. Вдали на холме виднелся деревянный крест. Мне показалось, что на нем распят человек.
– Римские владения еще далеко, – сказал Тверд угрюмо, – но римская мода уже и сюда пролезла. Обезьянничают, подражают. А по-моему, распинать – подлое дело. Рубить голову – другое. Или уж, на худой конец, посадить на кол. Все же как-то по-нашенски.
Крест с казненным остался далеко позади, но у меня он еще долго стоял перед глазами, хотя я плотно стискивал веки.
Поезд мчался, останавливаясь только на больших станциях. Кресты встречались все чаще, наконец полностью вытеснили колья. Мы въехали во владения Рима. До самого Рима еще далеко, но здесь жили покоренные народы, здесь стояли римские гарнизоны, здесь велось знаменитое римское судопроизводство.
Наконец кресты сменились сооружениями из двух столбов в виде буквы Т, с которых свисали прибитые за раскинутые руки длинными гвоздями люди. Иногда висело уже то, что оставалось от человека. На перекладинах сидели толстые, разжиревшие вороны. Здесь начиналась собственно Римская империя, населенная чистокровными квиритами – гражданами Рима. А также ее рабами.
Илона отвернулась, теперь она старалась сидеть к окну спиной. Когда она пошла готовить брусничный отвар, Тверд сказал негромко и задумчиво:
