бричкою, неровно качался на высоких, грубой работы рессорах. Это был экипаж отца ректора. Плечистый, бородатый кучер, крепко натянув ременные вожжи, едва удерживал широкогрудых вороных, которые, с пеною на удилах, быстро неслись по отлогой равнине. На запятках, при всяком толчке колеса, подпрыгивал белокурый богослов, любимец отца ректора, бездарнейшее существо. Он, впрочем, добрый малый и не ханжа, что в его положении большая редкость. Позади, на трех дрожках, ехали профессора. Отец ректор вышел из экипажа, опираясь на руку своего любимца, который откинул ему подножку, и направился к ближайшей группе учеников. Профессора следовали за ним в почтительном расстоянии. 'Ну что? играете, а? Играете? Это хорошо. Вот и деревья тут есть, и травка есть… так, так. Играйте себе, - это ничего'. Он обернулся с улыбкою к профессорам: 'Разве подать им пример, а? Пример подать?' - 'Удостойте их… это не мешает…' - отвечало несколько голосов. 'Хорошо, хорошо. Давайте лапту'. Кто-то из учеников бросился за лежавшею в стороне лаптой и так усердно торопился вручить ее своему начальнику, что, разбежавшись, чуть не сбил его с ног. 'Рад, верно, а? Ну, ничего, ничего…' - сказал начальник и взял лапту. 'Извольте бить. Я подброшу мяч', - сказал один из профессоров, и мяч был подброшен. Последовал неловкий удар - промах! другой - опять промах. В третий раз лапта ударила по мячу, но так неискусно, что он принял косое направление, полетел вниз, сделал несколько бестолковых прыжков и успокоился на желтом песке. 'Нет, нет! вы мяч нехорошо подбрасываете, нехорошо… А бить я могу, право могу'. - 'Не угодно ли еще попробовать?' - отвечал профессор. 'Нет, что ж… пусть молодежь играет. Мы лучше походим по роще. Играйте, дети, играйте…' - и вместе с профессорами он скоро скрылся за стволами старых дубов. 'Многая лета!' - грянул в роще чей-то бас, и опять отвечало эхо: 'лета!' - 'Это непременно Попов орет… экое горло! Достанется ему за это, - заметил стоявший подле меня ученик, - побегу его предупредить…' И сметливый добрый товарищ полетел как стрела в ту сторону, откуда принесся звук, знакомый его слуху. Кучер одного из профессоров, переваливаясь с боку на бок и загребая песок своими пудовыми сапогами, лениво шел к опушке рощи. В руках он держал завернутый в белую скатерть самовар и небольшой кулек с закусками. Ученики продолжали игру в мяч, бегали взапуски, хохотали, спотыкались и падали, стараясь друг друга посалить 1, и, за неимением лучшего, находили во всем этом большое удовольствие. С наступлением сумерек усталая толпа побрела в разные стороны домой… Яблочкина на рекреации не было. В эти дни он особенно жаловался на боль в своей груди.
1 Посалить - ударить. Ударивший лаптою мяч бежит в сторону; поймавший его пли просто поднявший с земли наносит беглецу удар во что придется, - это и называется посалить. Случается, что под атот удар подвертывается и какой-нибудь профессор.
5
Яблочкин лежит в больнице. Доктор сказал, что жить ему остается недолго. Кажется, немного сказано… но нет, я не могу продолжать! Наконец и моя крепкая натура не выдержала. Черною кровью облилось мое бедное сердце, и сижу я, поникнув головой, и плачу как ребенок. Жить ему остается недолго… Зачем я не могу отогнать от себя этой мысли? Нет, я не должен ее отгонять! Я был бы не человек, если бы позабыл скоро это нежданное, неисправимое горе. Дитя, начавшее лепетать, дитя, страстно привязанное к своей матери и брошенное ею в темном лесу, не может так плакать, как я теперь плачу. Оно не может так ясно понять свое беспомощное положение, сознать и представить себе весь ужас своего одиночества, как я теперь все это сознаю и понимаю. Ведь Яблочкин - моя нравственная опора! Это - свет, который сиял передо мною во мраке, свет, за которым я подвигался вперед по моей тяжелой и узкой тропе. Это - любовь, которая веяла на мою душу всем, что есть на земле прекрасного и благородного… Господи! как же мне не плакать!
Вот что вчера случилось. Яблочкин уже давно подал прошение и на днях должен был получить увольнение из духовного звания. Эта мысль заставила его держать себя несколько независимее ко всем его окружающим. Вчера, во время перемены классов, он закурил в коридоре папиросу и стоял, облокотившись рукою на перила лестницы, которая ведет в комнаты инспектора. Меня там не было. Говорят, что инспектор его увидал и позвал к себе. Через четверть часа Яблочкин вышел от него бледный, как полотно. 'Принеси мне, ради бога, немножко воды…' - сказал он первому попавшемуся ему на глаза товарищу и прислонился головою к стене, и все кашлял, кашлял, наконец, ноги его подкосились, из горла показалась кровь. Его взяли под руки и отвели в больницу.
Я узнал об этом только сегодня, попросил у Федора Федоровича позволение оставить класс и бросился к моему другу. Он лежал на кровати в белой рубашке. Ноги его были прикрыты серым суконным одеялом. Глаза смотрели печально и тускло. Белокурые волосы в беспорядке падали на бледный лоб.
- Здравствуй, Вася! Вот я и болен… - сказал он, усиливаясь улыбнуться, и медленно протянул ко мне свою ослабевшую руку. Голос его звучал как разбитый.
- Что ж такое! Бог даст, выздоровеешь, - отвечал я, чувствуя, что слезы подступали к моим глазам, и сознавая, что говорю глупость. Я давно подозревал в нем чахотку и решительно не знал, что сказать ему в утешение. А развлечь его чем-нибудь я не умел, и к чему? Яблочкин бесконечно умнее меня и, наверное, лучше всех знает свое положение. Мы молчали. В комнате лежало несколько больных. Один из них, с пластырем на ноге, читал вслух 'Выход сатаны' и громко смеялся. На прочих и вообще на обстановку больницы я не обратил внимания: не до того мне было.
Яблочкин поднял на меня свои грустные глаза: 'У меня уже три раза шла горлом кровь', и снова опустил свою голову и о чем-то задумался. Я хотел было остановить этого дурака, хохотавшего за книгою, но побоялся, что он заведет со мной какой-нибудь пошлый, грубый спор и потревожит этим моего больного друга, и потому оставил свое намерение.
Вошел доктор, добрый и умный старик, которого, за исключением наставников, уважает и любит вся семинария. Он пощупал у Яблочкина пульс. Больной поднял на него вопросительный взгляд. 'Ничего, молодой человек, все пройдет! Бросьте на некоторое время свои занятия - и будете молодцом'. Он что-то ему прописал и
отдал рецепт фельдшеру. 'Что прописано?' - спросил я у последнего. 'Лавровишневые капли'. 'Лекарство самое невинное, - подумал я, - видно, нет никакой надежды'. Доктор стал осматривать других больных и, проходя мимо меня, уронил свою перчатку. Дав ему время удалиться в сторону, я поднял ее и, приблизившись к нему, едва слышно сказал, указывая глазами на Яблочкина: 'Позвольте узнать, каково положение вон того больного?' - 'Ему жить недолго, - отвечал он, принимая от меня перчатку и слегка кивая мне головой. - Организм его слишком истощен, да кроме того, вероятно, с ним было какое-то потрясение…' - 'Что тебе говорил доктор?' - спросил меня Яблочкин, внимательно всматриваясь в выражение моего лица, которое изменяло моему спокойному голосу. 'Говорит, - отвечал я, - что болезнь твоя неопасна…' - 'Солгал ты, Вася, да все равно… Зайди, душа моя, на мою квартиру и попроси старушку, чтобы она прислала мне немножко чаю и сахару. Есть я ничего не хочу; все пить хочется. А ты будешь меня проведывать?'
- Буду, буду… - отвечал я и спешил отвернуться, чтобы скрыть от него текущие по щекам моим слезы.
16
Болезнь Яблочкина развивается быстро. Он едва-едва поднимает от подушки свою голову. Сегодня я поил его чаем из своих рук. Бедняга шутил, называя меня своею нянею. 'Только, - говорил он, - ты не смотри так тоскливо; больные не любят печальных лиц. Видишь, здесь и без того невесело'. Он указал мне на грязный пол, на мрачные, бог весть когда покрытые зеленою краскою стены и на тусклые, засиженные мухами6 окна.
