Яблочкина, старушка-хозяйка любит до страсти. Когда я вошел в переднюю, крепостной человек этой старушки снял с меня шинель. Предупредительность его так меня смутила, что я покраснел до ушей. Мне никогда не случалось пользоваться чужими услугами. Яблочкин что-то переводил из Горация.
- Здравствуй, Вася! - сказал он, пожимая мне руку, - насилу обо мне вспомнил. - И бросил в сторону книгу. Лицо его, что случается редко, было такое веселое и светлое, что я не мог удержаться и спросил, что это значит. - Да так, душа моя, ничего нет особенного. День ясный, кругом тихо. В комнате пахнет цветами. На ногах у меня, видишь (он поднял со смехом одну ногу), - новые сапоги. Задачку я написал в один присест. Стал переводить Горация - переводится без труда: вот я и рад. Так-то, приятель! - Яблочкин обнял меня и ударил ладонью по плечу. - Ну, каково поживаешь на новой квартире?
- Так себе, - сказал я, - ни хорошо, ни дурно. Дурно то, что некоторые товарищи, благодаря моей новой квартире, посматривают на меня косо.
- А ты этого не предвидел? Разумеется, с этого времени тебя будут бояться, как пересказчика, доносчика и тому подобное. Впрочем, это вздор!.. Что ж, ты просился у своего отца в университет?
- Просился. Я наперед тебе говорил, что он откажет.
- Вот, ей-богу, народ! Видит пробитую дорогу и думает, что лучше этой дороги и нет и не должно быть… А все-таки у тебя нет воли; ну, отчего бы не сделать по-своему?
- Это дело решенное, - отвечал я. - Поговорим о другом.
- То есть о семинарии? Изволь. Вчера, в начале класса, было обращено к нам вступительное слово такого рода: 'Теперь мы снова приступаем к занятиям. На экзамене перед каникулами отцу ректору угодно было заметить, что некоторые из вас отвечали ему вяло. На будущее время я требую, чтобы каждый, кого я ни спрошу, читал мне лекцию без запинки. А кто во время чтения будет посматривать на потолок да выделывать эти: гм… гм… того, хотя бы он стоял в первом десятке, я сопхну в третий разряд. Вот вам и все!..' Что ты на это скажешь?
- Уж мы не раз это слышали. Приказано - стало быть, нужно исполнять.
- Ну, нет, душа моя! Зубрить я не стану. И если бы в самом деле пришлось мне во время ответа взглянуть на потолок или в сторону - преступление было бы не важное. Экая бурса! Попала на одну ступень и окаменела: ни молодеет, ни стареется…
В эту минуту с журналом в руке вошел в комнату гимназист, сын старушки. Яблочкин отрекомендовал ему меня как своего лучшего товарища. При постороннем человеке мне тотчас сделалось неловко, и я ломал свою голову из-за пустейшего вздора: опять ли сесть мне на прежнее место или приличнее будет постоять. Гимназист обратился к Яблочкину:
- Алексей Сергеич! Я прочитал вот в этом номере 'Отечественных записок' одну из статей: разбор сочинений Пушкина. Что за язык! Что за энергия! Только, знаете ли, я не доверяю похвалам, которые рассыпаются здесь его антологическим стихотворениям. Они мне не нравятся. Я люблю более всего то, что берется прямо из окружающей нас жизни.
- В вас мало поэтического чутья. Что ж такое! Вам не нравится и 'Каменный гость' Пушкина.
Тут у них начался спор о художественном воспроизведении действительности в поэзии, об образности, о пластике. Из слов их я понимал немногое, не хочу таиться: самолюбие мое сильно страдало. Наконец старушка зачем-то кликнула своего сына, и он ушел.
- Этот господин, верно, хорошо развит, - заметил я Яблочкину.
- Ничего. Он отличный малый. Трудится много, читает с толком. Развитием своим обязан, конечно, не гимназии, от которой пахнет мертвечиною, а самому себе.
- Нет ли у тебя чего-нибудь почитать? Дай, пожалуйста - сказал я.
- Насилу ты надумался. Бери, душа моя, книг достанет. Вот 'Мертвые души' Гоголя, не читал?
- Нет.
- Ну, возьми.
7
Скоро будет полночь. На дворе шумит дождь. За стеною храпит Федор Федорович, и где-то изредка чирикает сверчок. Я только что дочитал 'Мертвые души' и спешу сказать о них несколько слов под влиянием свежего впечатления. Я взялся за книгу еще с утра. Нечего говорить, что я читал ее с увлечением. Время, проведенное мною за обедом, казалось мне бесконечно длинным, и я вертелся на стуле, придумывая, под каким бы предлогом выйти из-за стола, чтобы снова приняться за чтение. 'Или ты нездоров?' - сказал мне Федор Федорович. 'Нет, ничего'. - 'Что ж ты вертишься'? - 'Так. Есть что-то не хочется'. - 'Ну, выходи. Кто ж мешает?' И я вышел. Так вот кто этот Гоголь!.. И об этом-то Гоголе одному из наших наставников угодно было выразиться, что произведения его пахнут кухнею и конюшнею, что им выведены на сцену какие-то обжоры и разная сволочь, что все это уродливо и безобразно. Ну, нет, почтеннейший наставник! Уж на этот раз позвольте с вами не согласиться. Чичиков, Плюшкин, Собакевич, Ноздрев - это такие личности, которые никогда не выйдут из моей памяти. Читая книгу, мало того, что я их вижу, - мне кажется, я их осязаю, мне кажется, я чувствую их дыхание. Жизнь ключом бьет из каждой строки! Господи, да какой же я дурак! Прожить девятнадцать лет и не прочитать ни одной порядочной книги!.. Все живое до того мне чуждо, как будто я существую на другой планете и нет у меня ни костей, ни плоти. Но, слава богу! этот день не пропал у меня даром.
10
Яблочкин дал мне еще несколько книг. Но читать почти некогда: так много времени отнимают классы и затверживание наизусть разных уроков. Право, досадно! Иногда сидишь, сидишь в классе и задашь себе, ради скуки, вопрос: из-за чего я тут сижу? И никак не решить этого простого вопроса. Сегодня, например, в одиннадцать часов утра явилась в класс высокая, тощая и бледная фигура, одетая, по своему обыкновению, в длиннохвостый фрак со светлыми пуговицами. Это был наставник, читающий нам геометрию. После молитвы 'Царю небесный' черный фрак двигался несколько минут из угла в угол по классу, затем последовали старческий кашель, щелчок по табакерке, нюханье табаку и вытирание носа платком.
Мы ко всему этому привыкли и ждали, что будет далее. 'Дайте мне мелу!' Ученик подал ему кусок мелу и вытер грязною тряпкою черную доску. Так как тряпка была в мелу и выпачкала ему руки, он ударил ладонью об ладонь и при этом, разумеется, счел нужным, на потеху товарищей, скорчить рожу. И вот на доске появились углы и треугольники. Геометрия не считается у нас в числе главных предметов преподавания, и потому на черчение наставника никто не обращал ни малейшего внимания. Он останавливал время от времени свою работу, нюхал табак, поглядывал наискось на изображенные им круги и треугольники и снова продолжал: AB+AC=AD+AC=S, и притом угол ABG… и так далее. Позади меня два ученика преспокойно играли в три листика, искусно пряча под столом избитые, засаленные карты. Вдруг один из них, вероятно в порыве восторга, крикнул: 'Флюст!' Наставник вздрогнул и обернулся. 'Какой флюст? Кто это сказал?' И, подойдя к нашему столу, ни с того ни с сего напал на сидевшего подле меня товарища. 'А, в карты играть?., хорошо!.. Пойдем к инспектору'. Бедняк струсил и указал на виновного. 'Это вот он что-то сказал'. - 'А, это ты! - крикнул наставник, - хорошо!.. Пойдем к инспектору'. - 'Помилуйте, - отвечал с улыбкою уче-пик, - я сказал: плюс, а не флюст'. - 'Пошел на середину класса!., ну, стой тут. Где карты?' - 'У меня никаких нет карт'. - 'А, нет… выворачивай карман. Так… Выворачивай другой… Гм!.. нет… расстегни жилет'. Карт нигде не нашлось: они уже давно были переданы в десятые руки. 'Ну, черт вас разберет! Зачем ты нарушаешь порядок?' 'Виноват! Я увлекся вашею задачею, вы, кажется, хотели поставить минус, а мне показалось, что нужно плюс, я и крикнул: плюс!' - 'То-то увлекся… Пошел на место!' Динь, динь, динь! Пробило двенадцать
