Ростоцкий сказал с некоторой растерянностью:
– Так это же совсем дети…
Волуев передернул плечами, голос прозвучал хрипло, будто кто-то его взял крепкими пальцами за горло:
– Да… Все-таки их надо бы как-то перевоспитывать. Ну как с ними можно жестоко? Они же сами не ведают, что творят, куда идут…
– Прости им, Боже, – сказал я ему в тон. – А теперь аминь. Игорь Игоревич, готовы?
Ростоцкий кивнул:
– Как только скажете.
Но в глазах у него было «если только скажете». Волуев, Мазарин и остальные поглядывали на меня с сочувствием. Наверное, лицо у меня еще то лицо. Я кивнул на боковой экран:
– Как только последние пройдут входы в метро.
– Там уже заслоны, – сообщил Ростоцкий, а Волуев попросил: – Если можно, лучше бы на главный.
Я тронул пальцем кнопку, на большом экране появилась Красная площадь, вон из того переулка должны появиться эти сексменьшинства, как их называют, но к черту эти политкорректные термины, скажем прямо, оттуда на площадь выплеснется та дрянь, что появляется только в гниющем обществе. Все то же самое было в Риме, из-за чего туда так легко вошли варвары и христиане.
Помост с виселицей уже убрали, подмели, все чисто и чинно. Я втайне надеялся, что одного устрашающего примера будет достаточно, хотя умом понимал, народ не поверит сразу: увы, мать учения – повторение, а для тех, кто в танке, – зубрежка. Правда, для повторений не обязательно всякий раз на Красной площади, можно на площадях других городов, незачем всю эту дрянь свозить в Москву.
– Они полагают, – сказал Волуев, – что просто вышли побалдеть, расслабиться.
– Побалдеть, – повторил Ростоцкий невесело, – расслабиться…
Расслабиться, сказал я себе, это недавнее «распуститься». Если раньше всегда говорили: не расслабляйся, не распускайся, то теперь наконец поняли, что всех тащить в высшее общество невозможно. Есть люди сильные, есть слабые. Сильные и так не будут расслабляться и распускаться, им нравится качать мышцы, учить языки, грызть гранит науки, создавать, творить, работать, и есть то слабенькое и тупенькое большинство, что при первой же возможности бросает работу, учебу и любую нагрузку, тут же ударяется в отдых, запой, разгул.
Плохо только, что опять в крайность. То всех тащили в светлое будущее, то теперь оставили в болоте. Тоже всех. Но там оставлять надо тех, у кого на лбу написана жажда расслабления и бездумного балдежа, их большинство, пусть там и живут, а вот сильным надо все-таки помогать выкарабкиваться. И быстрее выкарабкаются, и больше их будет. Такая помощь много сил не потребует, зато можно не обращать внимания на эту прожорливую толпу, мол, дай нам panem et circenses, да побольше, побольше… А завопят, что мало, выставить пулеметы и дать понять, что вообще-то нам эта жрущая и гадящая в подъездах протоплазма и не нужна…
Ростоцкий проговорил с тоской:
– Ну что же они… не видят, что ли?
– Как вы быстро голубем стали, – сказал я недобро.
Он буркнул, не отрывая взгляда от экрана:
– Одно дело – теория, другое…
По краям площади, как обычно, армейские грузовики защитного цвета. За все годы Советской власти и послеперестроечные так привыкли к ним в период демонстраций, что уже и не замечаем. Да и сейчас все то же, разве что солдаты держатся вольнее, курят, слоняются вокруг машин, остальные оперлись о бамперы и колеса, подставили солнцу почти детские лица. В тяжелых бронебойных доспехах, в стальных касках, защищающих и лица, словно у зубных врачей, они кажутся не то водолазами, снаряженными на дно Тихого океана, не то космонавтами для высадки на Меркурий.
Из переулка показалась яркая радужная толпа. Голые тела, раскрашенные во все цвета, пестрые одежды, как будто стая павлинов неспешно выходит на площадь.
Дрожь прошла по моему телу. Справа и слева Ростоцкий, Волуев, подошел Вертинский, за ним притащился Атасов. Смотрят с жалостью, гуманисты хреновы. Жалко эту прото-плазму. С нею, мол, идут и те, кто просто так… Но какого же хрена просто так с теми, кто идет по Тверской голым и срет на ходу, а не с теми, кто сейчас сидит в Ленинской библиотеке, кто в аудитории слушает лекции о строении атома, кто сажает деревца вокруг дома?
Я сказал хриплым голосом:
– Игорь Игоревич! Вам нужно, чтобы это сказал я? Так вот я говорю, приступайте!..
Ростоцкий коротко бросил в крохотную пуговицу микрофона:
– Ястреб, говорит Сова. Начали!.. Да, ты не ослышался!
В голосе прозвучала ярость. Не поворачиваясь к нам, уставился на экран, но я заметил, как задергалась щека. Солдаты у грузовиков засуетились, ринулись к машинам. Оттуда подавали автоматы, затем и последние выпрыгнули, моментально растянулись в цепь, еще больше марсианские, нечеловеческие, застыли, словно чугунные тумбы, выкрашенные в зеленоватый с серыми пятнами цвет.
Последние из демонстрантов вышли на площадь, ряды давно смялись, теперь это одна огромная яркая толпа, что заполонила едва ли не половину огромной площади. За моей спиной охнул Ростоцкий:
– Сколько же их… Даже больше, чем три тысячи.
– Может, – подал голос Вертинский, – не стоит так уж… жестко?
– Раньше надо было, – сказал Волуев и взглянул на меня. – При гангрене спасает только
