переврать средневековые вольтеры. Даже в раздемократичненой Греции, даже Элладе, простите за грубое слово, при всей ее демократии правила все-таки аристократия. Всегда!
– Но простите, – вякнул рядом тишайший Атасов.
– А вот не прощу, – громыхнул Потемкин злорадно. – Хоть на коленях просите!.. В самой Спарте на две тысячи спартанцев, а если считать с детьми и бабами, то на семь тысяч, приходилось шестьдесят тысяч периэков и двести тысяч илотов! Как вам такая демократия, когда право голоса имели только спартанцы?
– Но это спартанцы, – возразил Атасов, – это же фашисты, а вот в Афинах…
Потемкин покачал головой, прервал бесцеремонно, Атасова все прерывали, у него вид такой, будто сам умоляет, чтобы его прервали:
– В Афинах тоже правом голоса обладали только граждане, а эта элита держала в подчинении толпу, превышающую ее в семьдесят раз!.. Это круче, чем если мы лишим права голоса всех уголовников, сумасшедших, наркоманов и педерастов!..
Они оглянулись в нашу сторону, я сказал громко:
– И слесарей!..
– И даже если отстраним от урн слесарей, – прорычал Потемкин, – и всех без высшего образования, у нас не будет семидесятикратного перевеса, как в любимой вами Элладе! Кстати, гомосеки оттуда ломанулись. Так и называлось тогда – «греческая любовь».
Я подтолкнул Тимошенко в спину:
– Включайся! А то без тебя верх возьмут демократы.
Подошел неслышный Волуев, словно муравей, напомнил:
– Господин президент, скоро награждение.
– Опять? – спросил я.
Он развел руками:
– Привыкайте, господин президент. Это будет чуть ли не каждый день. Но времени почти не занимает… Всего лишь пожать руку, сказать несколько слов, текст вот на бумажке, но можем и подсказывать в ухо, у нас электроника на высоте… А то и скажем за вас, а вы только улыбайтесь и губами шевелите. Под фанеру многие говорят…
Я буркнул:
– Ладно, пойдемте. В Екатерининском? Нет, там готовят зал под собрание, а мы в Георгиевский.
На пути к залу он кратко сообщил, что к награде представлен академик Василевский, он открыл формулу лекарства, что избавляет от инсулиновой зависимости, диабет побежден, его во всех странах избрали в почетные академики, завалили званиями, но у нас он представлен к дохленькой медали в связи с восьмидесятилетием. К счастью, в этом году будет прибавка к пенсии, он не будет так нуждаться…
Я стиснул челюсти, медленно мы двигаемся, очень медленно. Хоть мы, имортисты, кони быстрые, но страна больно тяжелая, и ускорить ее движение, да еще изменить курс непомерно трудно…
Академик уже ждал в Георгиевском зале, его фотографировали, совали под нос микрофоны, но, едва мы с Волуевым появились в дверях, все внимание обратилось к нам, о юбиляре забыли.
Я взял медаль из футляра, в самом деле что-то дохленькое, свою челядь награждаем пышнее, подал академику медаль, одновременно протягивая другую руку для пожатия. Он торопливо схватил ее, пожимал осторожно, кланялся, я же поклонился царственно и державно, сам чувствуя фальшь и лицемерие во всем, озлился, сейчас надо сказать пару покровительственных слов…
– Сейчас надо сказать пару покровительственных слов, – произнес я, внутри начала подниматься злость, – как это всегда делается… Как делается с пещерных времен, когда вождь определял порядок кормления, и в ныне существующей феодальной системе, когда феодал от своих милостей раздает со своего стола объедки всяким там менестрелям, ныне писателям и артистам, а также алхимикам, теперь – ученым. Менестрелям за то, что льстиво воспели его подвиги, а алхимикам за поиски философского камня и эликсира вечной молодости…
Академик несколько съежился, глаза стали испуганные. Моя речь явно выходит за все ворота, да и корреспонденты сперва замерли, потом задвигались быстрее, стараясь не упустить момент то ли сенсации, то ли скандала.
– Я прекрасно понимаю, – сказал я с той же растущей неловкостью, – что это вы должны вот здесь, в Георгиевском зале, принимать всяких там королей, президентов, канцлеров и прочих султанов! Принимать… милостиво или не милостиво, и раздавать им пряники в виде вот этих орденов, медалей, почетных грамот, званий… Вы – творец, а все эти президенты – лишь нанятые слуги для управления хозяйством, которое создаете и множите вы, ученые и люди культуры.
Академик развел руками, в глазах ужас, он пролепетал:
– Господин президент, как можно?..
– Не только можно, – ответил я уже с откровенною злостью. – Это нужно… Это единственно верно!.. Мы, президенты, не имеем права вручать награды вам, творцам!.. Это вы, как высшие существа, должны вручать награды нам… Ладно, вы – последний, кому вручил награду президент страны. А в следующем году награды будете вручать вы. Может быть, не вы лично, это сами решите в своем кругу мудрецов, но люди вашего стаза будут вручать людям нашего стаза!.. А пока простите нас за эту пока что еще длящуюся несправедливость. Не все, к сожалению, делается в один день. Еще раз поздравляю вас!
Я с силой сжал его пальцы, стараясь вложить все отношение к этой нелепой церемонии, когда конюх покровительственно похлопывает по плечу Менделеева. Академик поднял голову, наши глаза встретились.
– Вы меня не поняли, – сказал он так тихо, что я спросил невольно:
– Что?
