день проходил обязательно без родителей невесты. Последние появлялись только на следующий день, когда невеста уже становилась женой «похитителя», с которого получали калым «за бесчестие».
Но первым на следующий день оказался не Кончак, а Гзак который шел за полоном. Предостережения «сторожей» были не напрасны. Кончак пришел, когда незадачливые сваты и новобрачные оказались уже в плену. Конечно, ни о каком «трехдневном бое» говорить не приходится хотя бы потому, что самые крупные сражения средневековья заканчивались к концу первого светового дня, а битва на Куликовом поле длилась «от шестого до девятого часа», т. е. менее трех часов: «до вечера» продолжалось лишь преследование бегущего противника. Предположение, что всё описание трехдневного сражения «идуще вкруг озера» было вставлено при позднейшей переработке летописного рассказа под влиянием «Слова…», подтверждается наличием в его тексте «черных людей» и «отроков боярских», поскольку первый из этих терминов появляется в документах не ранее XIV в., а второй известен только в данном контексте Ипатьевской летописи. Если же его признать идентичным термину «дети боярские», то последний начинает употребляться в документах Московского государства лишь во второй четверти XV в. Другими словами, рассказ Ипатьевской летописи, на основании которого Б. А. Рыбаковым и его последователями делаются далеко идущие интерпретации «похода Игоря» и его «пути в Половецкую степь», возник не ранее начала XV в., переработав уже имевшийся текст в соответствии с экспозицией уже переработанного «Слова о полку Игореве» и представлениями нового времени о прошлом. И с этой точки зрения академик был недалек от истины, выказывая свое недовольство
Что же касается Игоря и его спутников, то вероятнее всего, они были повязаны под утро половцами Гзака еще полусонными, а вместе с ними был захвачен и калым, который Игорь вез Кончаку, — то самое загадочное «руское злато», в связи с потерей которого, по свидетельству автора «Слова о полку Игореве» и к великому смущению его исследователей, оплакивали («каяли») Игоря различные народы[98]. В самом деле, откуда у Игоря, если он шел в набег на половцев, могло оказаться «русское злато»? Теперь и эта загадка получала объяснение.
Кончак прибыл слишком поздно: если верить Лаврентьевской летописи, Гзак успел даже послать известие в Киев князьям с предложением обмена пленных, хотя последнее могло произойти даже на следующий день. Вероятно, молодоженов и «красных девок» ему всё-таки пришлось освободить во избежание неприятностей со стороны Кончака и донских половцев, к числу которых, скорее всего, Гзак не принадлежал, будучи половцем поднепровским, пострадавшим от набега Романа Нездиловича. Но на Игоря и остальных такая неприкосновенность не распространялась. Если вспомнить, что в 1168 г. Олег Святославич, старший брат Игоря, захватил вежи Гзака, пленив его жену и детей, («Тои же зиме ходиша Олговичи на половци, бе бо тогда люта зима велми, и взя Олег веже Козины, и жену, и дети, и злато, и сребро, а Ярослав Беглюковы веже взя, и похваливше Бога и пречестную его Матерь, възвратишась въ свояси» [Ип., 532]), можно допустить, что половецкий хан взял своего рода реванш. Неизвестно, какие отношения у Гзака были с Кончаком, во всяком случае, не дружественные. Вот почему, отпустив Игоря на поруки, он всё-таки отправился в Посемье грабить земли новоявленного зятя Кончака, не поддавшись на уговоры обратиться против их общего с Игорем врага, переяславльского князя Владимира Глебовича, куда тотчас же отправился сам Кончак.
Насколько вероятна такая трактовка событий?
Она основана не на допущениях, а на точном прочтении источников и хорошо согласуется как с ними, так и с общим укладом русско-половецких отношений, разрешая многие недоуменные вопросы. Она объясняет характер экспедиции (или «поездку») Игоря, опасения и колебания его спутников, снимает загадку «первого боя» и согласуется даже в таких деталях, как наличие в руках Игоря «русского золота», являвшегося калымом за невесту для сына. Вместе с тем, можно привести еще ряд фактов, подтверждающих выдвинутое объяснение. Сватовство в те времена было делом длительным, даже среди друзей, и, судя по примерам, сохраненным летописями, между сговором и свадьбой проходило несколько лет в полном соответствии с греческими законами[99], причем малолетние невесты могли до свадьбы подрастать в доме своих будущих мужей, играя в куклы, как, например, Верхуслава, дочь Всеволода Юрьевича суздальского которой было всего только восемь лет, когда в 1187 г. ее венчали с Ростиславом Рюриковичем [Ип., 658].
Жениху ее в тот момент было около 15 лет — столько же сколько в 1185 г. было Владимиру Игоревичу. По тем временам это был «возраст зрелости», когда юноша обретал полную самостоятельность, мог заводить семью, а княжичу выделялся собственный удел. Вероятно, дочери Кончака было чуть меньше, т. е. 13–14 лет, а вернулись они на Русь в последних числах 1187 г. уже с первенцем, которому должен был исполниться год («Тогда же приде Володимерь ис половець с Коньчаковною, и створи свадбоу Игорь сынови своемоу, и венча его и с детятемь» [Ип., 659]). Что подготовка этого брака началась задолго до поездки, сомневаться не приходится. Летопись даже называет человека, занимавшегося переговорами с Кончаком: им был Ольстин Олексич, сопровождавший Игоря и жениха в степь. За два месяца до майских событий он тоже находился «в половцах» с какой-то миссией[100], и ехал он не с мифическими «ковуями», которые превратились в «черниговскую помощь», а просто «ко вуям своим», т. е. к дядьям по материнской линии: родственники среди половцев были как у князей, так и у бояр, каким предстает по полноте своего имени Ольстин Олексич.
Предрешенность женитьбы Владимира Игоревича можно вывести также из того, что молодой княжич выехал к отцу «из Путивля», только что полученного им в удел, т. е. уже не княжичем, а князем, что неизменно предшествовало свадьбе, которая, таким образом, завершала выделение юноши из семьи и свидетельствовала о его самостоятельности и независимости[101] .
Тем самым разрешается и вопрос, неоднократно поднимавшийся исследователями «Слова…», о причине именно в Путивле, а не в Новгороде Северском, «плача» Ярославны, матери Владимира Игоревича, которая именно в «стольном граде» своего сына должна была ожидать возвращения мужа и первенца с невесткой.
Текст «Слова…» сохранил еще одну любопытную деталь, так и не понятую многочисленными исследователями древнерусской поэмы, более того, истолкованную в прямо противоположном смысле. Речь идет о желании Игоря «копие приломити конець Поля половецького», что всегда воспринималось как желание вступить в бой с половцами. Между тем, выражение «приломить копье», т. е. ликвидировать возможность продолжения боевых действий, было этикетной формулой заключения мира, тем более, что указывалось, где это должно произойти: не в Поле, а на его границе. Существование схожего обычая отмечено и в русско-литовских летописях под 1375 г., где Ольгерд, заключая мир с московским князем Дмитрием Ивановичем выговаривает себе право «копье о стену замковую сокрушити»[102], что, наряду с заключением мира, подчеркивает характер его «завоеванности».
Но если всё так, как возник традиционный взгляд на события?
Как показала в одной из своих работ Л. П. Жуковская, «Слово о полку Игореве» попало к А. И. Мусину-Пушкину в списке, созданном в последней трети XV в. Между 1185 г. и этой датой текст поэмы неоднократно переписывали и перерабатывали, причем орфография, как показала исследовательница, позволяет с уверенностью говорить, по крайней мере, о трех серьезных редактурах[103]. Как при этом менялось его содержание, сказать трудно. Однако перестановки, которые предлагал сделать в поэме Б. А. Рыбаков, «пополняя» ее текст «Словом о погибели земли Русской»[104], еще раз напоминают о фрагментарности сохранившегося текста.
Сейчас можно думать, что самые серьезные изменения «Слова…» могли иметь место после Куликовской битвы, будучи инспирированы ею. Для читателей и слушателей конца XII в. факт пленения русских князей половцами не представлял трагедии, поскольку надо всем главенствовал счастливый конец. После 1237–1238 гг. такой взгляд был невозможен уже потому, что половцы-кипчаки составляли основную массу ордынского войска, т. е. являлись безусловными врагами. Не случайно уже в Основной редакции «Сказании о Мамаевом побоище», восходящей к первой четверти XVI в., Дмитрий для выяснения замыслов Мамая снабжает посольство к нему толмачами, знающими «язык половецкий»
