бумажных книг и показать, кто их защищает. Почти всегда это оказывались нервные и неуравновешенные типы, называемые гуманитариями, пенсионеры и часть необразованных домохозяек, а против бумажных носителей выступали успешные, деятельные, с высоким ай-кью, занимающиеся активной деятельностью.
Масштабы уничтожения бумажных носителей ужаснули даже самых революционных. Сотни, а потом тысячи самосвалов везли и везли на свалку книги, простаивали в очередях часами, выстраиваясь в длинные колонны, забивали дороги и мешали движению.
В конце концов все свалки города оказались забиты и переполнены, пришлось срочно рыть котлованы, но решением мэрии в несколько недель построили комбинат по сжиганию, объяснив населению, что это экологично и даже будет вырабатывать электроэнергию, что пойдет на освещение города. Конечно, какая там экологичность и экономия энергии, но все сделали вид, что поверили, нужны же себе оправдания, что вывозят на уничтожение те книги, которые с такой любовью всю жизнь собирали родители…
От отца сильно пахло валокордином, когда он появился из кухни, я сказал торопливо:
– Посиди, отдохни, включи жвачник…
Он покачал головой:
– Нет-нет, я в процессе.
– Отец, – сказал я с неудовольствием, – тебе не обязательно самому все это делать! Достаточно и твоего решения. Это уже… действие.
– Я в процессе, – повторил он.
Я смолчал, отец не хочет отставать от все набирающего и набирающего скорость времени, это я смотрю вперед с жадностью и готов подпинывать прогресс: давай, давай быстрее, а он, напротив, сжимается от предчувствия неприятностей.
Глава 2
Грузчики приехали через час, а у нас, как водится, только половина увязана и упакована, однако они с этим сталкиваются постоянно, я доплатил, и эти молодые ребята, подрабатывающие после учебы, быстро выгребли остальные чудовищно толстые тома собраний сочинений, агромаднейшие атласы, альбомы картинных галерей…
Мне показалось, что отец за последние особенно переживает, я врубил на всю стену «Сокровища мирового изобразительного», там пошли сменяться эти шедевры, однако отец в ту сторону и глазом не повел. Вообще-то, у него психика здоровая: если альбомы эти на полке, то уже и смотреть не нужно, все в порядке, а вот когда их нет…
Кофейный автомат по мановению руки отца сделал две чашки кофе, отец гордится, что научился управлять домашними девайсами вот так по-современному, сам взял чашку, едва черная струйка пахучей черной жидкости оборвалась.
– И все-таки тревожусь, – признался он.
– За мир во всем мире?
– За тебя, – ответил он. – Это ты мой мир во всем мире. Я дикарь, для меня ты все-таки дороже других, хотя умом понимаю, что на свете могут быть люди и лучше тебя. Но то умом, а человек живет сердцем.
Последние слова он произнес с подтекстом, сейчас начинаются дискуссии, какими будут сингуляры, горячие головы доказывают, что только умом, никаких чуйств, хватит, натерпелись, довольно, это все рудименты, хотя потом признают, что даже разум – это высшее проявление грубых инстинктов, и без них его тоже может и… не быть.
Я смолчал, не люблю споры, когда для меня все очевидно, с удовольствием пил кофе, украдкой поглядывал на экран мобильника, но у Энн какие-то задержки на работе, освободится через час, не раньше, так что кивнул отцу, и он, явно гордясь, велел кофейнику приготовить еще по чашке, а потом разрезал пахнущий яблоками пирог.
– Чем сейчас занимаешься, сынок?
– Темной материей, – сказал я.
– Да, я что-то читал, – сказал он. – Темная материя вселенной, темная энергия где-то между звезд…
Я кивнул:
– Вот-вот. Только у меня другая темная. Но ее не меньше.
– Господи, – спросил он настороженно, – ты о чем?
– Темная энергия человека, – сказал я. – Вернее, всего этого скопления существ, именуемого человечеством или человейником. Людишки бегают вроде бы сами по себе, а на самом деле… на самом деле совсем не сами по себе.
Он спросил настороженно:
– Что, нами кто-то управляет? Смотри, не договорись до Бога или всяких там инопланетян!..
– Не договорюсь, – пообещал я. – И до всеобщего мирового заговора тоже. Я занят наукой, отец.
Он проворчал недоверчиво:
– Мы атеисты, сынок… Эта нынешняя мода, когда снова начали искать Бога, нас не должна коснуться.
– Я ученый, – повторил я с удовольствием. – Какой Бог? Я признаю только доказанные факты. И перепроверенные.
Он вздохнул:
– Я горжусь тобой. У нас на этаже восемь квартир, и почти в каждой безработные. Нет, сами так не говорят, но по мне что неработающие, что безработные… Знаю только, ты в хай-теке, а сейчас это самое то. Хотя и боюсь этой вашей сингулярности…
– Отец!
– Что делать, не угонюсь.
– Я помогу, – сказал я бодро.
Он посмотрел с неловкостью:
– Тысячи лет воспитывалась культура презрения к смерти, к готовности умереть… у меня это в крови. И вот сейчас так сразу все отменить? Я не готов.
– Отец, – сказал я мягко, – это была показуха. Вынужденная, сам понимаешь. Любому, кто красиво вещает о готовности умереть и о нежелании бессмертия, предложи сейчас вот жить сколько возжелает, куда вся философия смертности денется!.. Так ухватится, что не вырвешь обратно. Мы всего лишь ведем себя честно. И говорим честно, как чувствуем.
Он вздохнул еще тяжелее:
– Вот-вот, честно. А вся цивилизация и культура построены на лжи, сам знаешь. Говорить честно – это сразу со всеми до драки. Вы к этому готовы?
– Готовимся, – сказал я так, будто и это в моих силах. – Запреты рушатся все быстрее, люди все откровеннее. Наоборот, чем откровеннее, тем драк меньше.
Он посмотрел с сомнением:
– Какие-то вы простые…
– Мы?
– Ну да, – пояснил он чуть неуклюже, – современная молодежь. Мне кажется, мы были сложнее, одухотвореннее, что ли…
– То была не сложность, – сказал я, – или та сложность, что не усложняет, а запутывает и дает ложные ориентиры. При той якобы высокой духовности войны гремели не переставая! Истребляли друг друга везде и всюду. За веру, за честь, за Отечество, за лютеранство и против, за непогрешимость папы, за колонии, за свободы, нефть, справедливость… а сейчас, когда откровенничаем, большие войны прекратились, разве не так?
– Так, но…
Я бросил быстрый взгляд на часы:
– Прости, отец, надо идти.
Он вздохнул, но на губах проступила легкая улыбка.
– Кажется, догадываюсь…
– О чем? – сказал я с досадой.
