— Молодец, Евгений. Хорошо ответили. Вы, правда, так не думаете, я догадываюсь,
Я открыл рот возразить, что ничего такого не думал, но наткнулся на его насмешливый взгляд и захлопнул пасть. В самом деле, он был в моем возрасте и знает, что думаю я, а вот я пока не могу заглянуть под его черепную коробку. Главное, чтобы он хуже относиться ко мне не стал. Все-таки он всего на ступеньку ниже, чем Глеб Модестович.
И на несколько выше, чем я.
Когда возвращались из кафе, медленно и неспешно, дескать, сытые не бегают трусцой или как еще, Арнольд Арнольдович поглядел на меня и сказал Жукову громко:
— А еще я хорошо запомнил слова моего учителя, в свое время они меня поразили, как гром с ясного неба… Он сказал, что не подал бы руку себе двадцатилетнему, не захотел бы разговаривать с собой тридцатилетним! Даже сорокалетний абсолютно неинтересен ему, себе нынешнему…
Жуков поинтересовался:
— А сколько ему было?
— Да где-то под семьдесят, — ответил Арнольд Арнольдович. — Но дело не в годах, а в количестве линек. В двадцать лет он качал железо и был спортсменом, в тридцать лет ушел в другую крайность и стал йогом-вегетарианцем, в тридцать пять боролся за независимость Украины, в сорок лет рвался выстроить заслон против наступления проклятого НАТО… Разве что с шестидесятилетним собой он еще пообщался бы, но уже со снисходительной усмешкой. Тот еще в плену старых иллюзий, традиций, искренне считает какие- то идеи абсолютно верными и с пеной у рта будет защищать их, считая критиков недоумками и подлыми врагами…
Жуков покосился в мою сторону, весело оскалил зубы, но хмыкнул с недоверием.
— Да, я уже понял, к чему привел ты такой пример. Но Евгению Валентиновичу пока такое говорить рано.
Я спросил обиженно:
— Почему?
— Жестоко, — ответил Жуков.
Цибульский кивнул, глаза смеялись.
— Но я не скажу дальше, — сказал он, поддразнивая. — Дальше Евгений сам додумает. Если, конечно, для думания нащупает верный путь.
Тарасюк все чаще щеголяет атлетической фигурой. В последний раз, как я заметил, исчезли его выпирающие ребра, зато стала заметнее грудь. Он подкачал ее то ли гантелями, то ли вставил имплантаты, но теперь фигура просто на загляденье. Говорят, родился рахитом, грудная клетка была искривлена, и вот только теперь, через восемьдесят лет, прошел курс коррекции, когда концы одних ребер обрезали, другие подогнули и закрепили, убрали сало и жир с боков так, чтобы там вообще больше не нарастало.
В последний раз он появился, щеголяя тяжелой нижней челюстью и массивным раздвоенным подбородком. Я невольно признал, что да, красиво, из хилого интеля превратился в мускулистого супермена, а желваки, размером с кастеты, так и играют под ровной молодой кожей.
Только не понял, на фига этому старому пердуну такое молодое тело? Не понимаю. Убейте меня, не понимаю.
Эмма поймала меня на том, что задумчиво смотрю ему вслед, расхихикалась, повисла на шее, потом ухватила за руку и потащила, потащила, обещая показать нечто совсем уж необыкновенное.
— Раздевайся здесь, — сказал я, слабо упираясь.
Она хихикнула снова.
— А что ты еще не видел?
— Ты умеешь показывать по-разному, — вывернулся я с ответом, — уж и не знаю, где тебя такому научили.
— Все сама, — заверила она горячо, — все сама! Вот такая я талантливая.
Она протащила меня через двор к зданию на другой стороне сквера. Я отшатнулся было от вывески, в которой сказано что-то про экстремальную хирургию, но Эмма пищала, толкала, пихала, тащила и волокла, пока не всобачила в просторный уютный кабинет, мало похожий на медицинский, слишком много роскоши и гламура, хотя какие-то намеки на врачебность присутствуют.
Из-за стола поднялся моложавый человек в белом халате, крепко пожал мне руку.
Эмма прощебетала весело:
— Сергей, здрастьте!.. Вот еще один все хочет к вам попасть, да все стесняется. Молодой ищщо, как он говорит по наивности.
Медик окинул меня быстрым цепким взглядом, глаза смеялись, кивнул на кресло:
— Садитесь.
Я с неловкостью сел, тут же спинка начала мягко отодвигаться. Я хотел встать, но рука медика удержала, а Эмма сказала весело:
— Не дергайся! Щас тебе пузико вскроем, кишки вытащим, посмотрим на свет…
— Какая ты кровожадная, — сказал медик укоризненно. Улыбнулся мне: — Не обращайте на нее внимания, она всех пугает. Какие проблемы?
— Да нет проблем, — пробормотал я.
— Что хотели бы изменить?
— Да тоже вроде бы все в порядке, — ответил я, — но раз уж такая мода всех охватила, то не хочу отставать. Посмотрите сами. Но чтоб не во вред и чтоб р-р-раз и готово.
Он взялся за мою голову, ощупывал и медленно поворачивал, всматривался, снова щупал, прямо всего измацал и исщупал, даже за уши подергал и нижней челюстью подвигал, словно я корова, перетирающая траву в хлеву.
— Можно подправить подбородок, — проговорил он задумчиво.
— А что с ним? — спросил я испуганно.
— Все в порядке, — успокоил он, — нормальный подбородок. Но можно сделать массивнее и чуть выдвинутее. Говорят, это свидетельство характера, упорства и силы воли.
Эмма подсказала ехидно:
— И сексуальной мощи, и сексуальной мощи!
— И сексуальной мощи, — подтвердил врач. — Что, как вы понимаете, сейчас куда важнее, чем быть умным или благородным.
Я покачал головой.
— Имплантаты? Не хочу.
— Какие имплантаты? — удивился он. — Имплантаты, если тяжелые случаи. Когда челюсти практически совсем нет. А вам пару инъекций рестилайна, и подбородок будет как у Габсбургов! Или Гогенцоллернов, не помню. Только челюсти их помню.
— Не хочу, как у Гогенцоллернов, — сказал я.
— Тогда как у Габсбургов, — предложил врач.
— И как у них не хочу, — ответил я.
— Тогда просто подкорректировать овал?
— А что… это долго?
— Всего пятнадцать минут, — воскликнул врач.
— Ну… если в самом деле это так просто…
Правда, еще минут пятнадцать пришлось отдать на анестезирующие пластыри, после которых я уже не чувствовал уколы. Их оказалось больше, чем пара, но посчитать не смог, Эмма заглядывала то с одной стороны, то с другой, корчила рожи и показывала жестами, что вот-вот кончусь в жутких мучениях.
