на работу! Все такое же умное удлиненное лицо, сухая фигура с прямой спиной и развернутыми плечами, умные внимательные глаза.
Я охнул, подпрыгнул, глаза мои полезли из орбит. Кронберг со сдержанной улыбкой протянул руку, все такой же родовитый герцог.
— Юджин, я всегда говорил этим двум, что у меня есть нюх на бриллианты!
Я осторожно пожал эту аристократическую ладонь, удерживаясь от желания приложиться к ней губами, словно я на приеме у папы римского.
Кронберг смотрел на меня с отеческой улыбкой, Макгрегор развел руками.
— А я всегда удивлялся, как вам удается… порой в кучах навоза… и вот такое…
— Талант, — сказал Штейн почтительно. Подумал и уточнил: — Нюх на людей. Как у свиньи на желуди.
Кронберг еще раз крепко сдавил мне пальцы и выпустил из ладони.
— Я рад, Юджин, что вы оправдали мои ожидания. Садитесь, теперь вы один из нас. Я, как вы поняли, член Совета Двенадцати. Вы отныне кандидат в члены Совета, так что от вас нет тайн.
— Почти нет, — уточнил Макгрегор, но это прозвучало скорее шутливо.
Я выждал, когда они сядут, оглянулся на Макгрегора. Тот бросил карандаш на стол, поморщился.
— Что там за шум на улице?
— Демонстрация протеста, — буркнул Штейн.
— Против чего?
Штейн отмахнулся.
— А им не все равно? Главное — побузить. Когда еще можно бить бейсбольной битой по автомобилям, по стеклам витрин? И вообще весь народ пугливо уходит с дороги — красота!.. Конечно, несколько человек знают, ради чего ведут всю эту толпу, но остальные…
— Быдло, — сказал Макгрегор зло.
Кронберг посмотрел на него в ироническом удивлении.
— Не любишь ты простой народ, — сказал он с упреком, но, как мне показалось, слишком картинным.
Макгрегор удивился:
— А за что его любить?
— Ну… хотя бы за то, что вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…
— Не на тот мотив поешь, — уличил Макгрегор. — Пожил бы в нашей стране…
— Подзабыл, подзабыл, — признался Кронберг. — А когда-то эта песня звучала и у нас… Коммунистическая партия и у нас была силой. А вообще, разве хорошо не любить народ? Вот помню, было в России такое движение «народники». Образованные дворяне шли в народ, растворялись в нем, чтобы почерпнуть в нем исконно-посконную мудрость. Глубинную, настоящую!
— Что, — спросил Штейн с интересом, — почерпнули?
— Нет, — признал Кронберг, — вернулись разочарованные. Но это потому, что плохо искали. Или мелко рыли.
— А надо было глыбже?
— Исчо глыбже и глыбжее!
Макгрегор помалкивал, а когда разговор начал затихать, сказал лениво:
— Это срабатывает чувство вины. Вон у нас все еще чувствуют вину перед неграми. Нет-нет, уже не из-за того, что их прапрадедушки держали негров в рабстве. То было давно, а сейчас нашли новый повод чувствовать себя виноватыми. Это еще те народники, мать их, как говорят в России…
Штейн спросил удивленно:
— А что за новый повод?
— Потому, что и сейчас негров почти нет в университетах, — объяснил Макгрегор, — нет среди ученых, во всей Америке не найти негра-математика! Дурачкам все равно, что это не потому, что негров не допускают в высшие заведение, напротив — дурачье их туда затаскивает, но неграм самим больше нравится гонять в баскетбол и заниматься рэпом. Так и с крепостными в России, так и во всем мире с простолюдинами.
Кронберг послушал, сказал с удовлетворением:
— Ну хоть кто-то сказал концептуально! А то все упирают, что это быдло гадит в подъездах, спивается и блюет в подъезде. Вот и Макгрегор как-то блевал… Ну-ну, были свидетели! Ну и что, если нет записей? Ты тогда еще не был среди нас. Но к тебе уже присматривались… Ошибка в том… нет, это не ошибка, это просто очередной виток развития. Вот как пишет наш друг Юджин: сперва были рабы, потом стали простолюдинами. К ним относились, как и положено к низшему классу, но когда культура и прочее от элиты высшего света стали поступать в массы высшего света… хорошо я загнул?.. так вот среди этой массы и родилось то сочувствие к простолюдинам, что сперва родило гениальную мысль: они такие же люди, как и мы, — а затем уже совсем дурацкую: давайте им дадим те же права и свободы, какие у нас.
Макгрегор покосился на меня, подмигнул неожиданно и фыркнул:
— А когда у нас подряд шли две умные мысли?
Штейн гоготнул:
— А две дурацкие?
— Дурацкие вообще ходят стаями, косяками, стадами! А вот умные… Потому и пошли это эгалите, фратерните и это… как его… ну, которое братство. В смысле, братство с простолюдинами. Но так как простолюдинов хрен поднимешь до своего уровня, пришлось спуститься самим в быдлизм. Надо сказать, что сопротивлялись недолго: спускаться всегда легче, чем переть наверх.
— Да уж, — согласился Макгрегор, — я как-то поймал одного недавно, что играет в тетрис…
Штейн надулся.
— А что в тетрисе плохого? Вспомнил старое доброе… Вечное, можно даже сказать.
— Да ладно, все мы люди. Вон Гадес вообще занимается бог знает чем с нашей уборщицей, и то ничего. Мы пока что в телах этих двуногих обезьян, так что все простительно. Пока простительно.
Но Штейн все равно надулся, брови сдвинуты, отвернулся, весь преисполненный негодования и достоинства, бьющего фонтаном через край. Гадес, к счастью, занят тем, что набирает на браслете часов какой-то код, не слышит инвектив, так что Макгрегор и уел в свое удовольствие, и остался небитым, что вообще-то немаловажно для счастья в этом мире.
Мне все казалось, что не просто весело перешучиваются, а идет какой-то пробный тест для меня, и хотя я помалкиваю почтительно, но мою мимику наверняка смотрят на мониторах под разными углами, сравнивают с шаблонами, где уже висит табличка, что означает то или другое выражение на морде лица.
На всякий случай я надел и держал почтительно-внимательное выражение, а когда Кронберг или Макгрегор косились на меня, я торопливо кивал, мол, ну а как же еще, это же само собой!
Кронберг вздохнул, развел руками и посмотрел на меня прямо.
— Вот видите, Юджин, с какими неполиткорректными чудовищами приходится мне работать.
Макгрегор презрительно скривил губы.
— Политкорректность… Она понятна и объяснима, если встать на точку зрения тех существ, что ею пользуются. Но мы — не они.
— Не они, — сказал и Кронберг. — Политкорректность оправданна в быту, среди простых людей. Там, на дне, они все — белые, черные, цветные, краснокожие… то бишь кавказоиды, афроамериканцы, еще какие-то типы, но только не китайцы, арабы или индийцы — никого нельзя назвать тем, кем он является! Но эта хрень не для нас. У нас здесь нет белых, негров, китайцев или индийцев. У нас только умные люди, индекс интеллекта которых выше ста. По нашей шкале!
Он посмотрел на меня так, словно подозревал во мне негра преклонных годов. Я торопливо кивнул, а так как от меня ждали не только кивка, но и каких-то слов, я сказал вежливо:
— Я тоже не замечаю, какого цвета кожа у наших сотрудников. И какой разрез глаз.
— Вот видите, — сказал Кронберг, — и Юджин полагает, что политкорректность — чушь.
— Он так не полагает, — запротестовал Макгрегор. — Юджин, разве вы так полагаете?
Я ощутил себя на краю пропасти, но от меня требовали четкого ответа, и я решился, будто прыгнул в
