на чуткие уши моей команды:
– На этот раз, похоже, вам все-таки придется… что-то предпринимать по Рязанской области.
Я поморщился, мало мне этой головной боли, еще полчаса терпеть, пока анальгин притупит, поинтересовался:
– И до чего договорились тамошние экстремисты? Пока не вижу никакой зацепки для тревоги.
Карашахин сказал настойчиво:
– Господин президент, раскройте глаза. Это говорят уже не экстремисты. Губернатор Рязанской области пообещал рассмотреть вопрос о возможности референдума по своей области.
Я сказал с раздражением:
– Они что, с ума посходили?
– Нет, господин президент, – ответил Босенко очень серьезно. – Там очень здравомыслящие политики. Правда, это сказано на охоте, в подпитии, но корреспонденты уже разнесли его слова по местному телевидению. Пошли слухи. Возможно, это провокация. Возможно, пробный камешек, чтобы проверить нашу реакцию. Вполне вероятно, полагают, что у нас не хватит воли стукнуть кулаком по столу.
Я покачал головой:
– Нет, Игнат Соломонович, об этом не может быть и речи. Никакого стучания кулаком. Меня избрали президентом не для этого… Более того, меня избрали из пятерых кандидатов именно потому, что я все-таки приверженец потерявшей в последнее время популярность политкорректности. Все-таки большинство в моей стране верит в торжество… ладно, может быть, даже не в торжество, но зато верит в справедливость идеалов добрососедства и в порядочность!
Он вздохнул, отступил, взор его погас. Я чувствовал душевный подъем, в груди защипало, а сердце застучало чаще. Мы должны выстоять против разгула насилия в этом мире. Мы верим в гуманность, мы верим, что мир охватило временное легкое умопомешательство, верим, что все пройдет, и человечество устыдится вспышек раздражения, насилия,
– Я еще понимаю тревогу приморцев, – сказал я, – на земли которых нелегально переселяются корейцы и вьетнамцы. Понимаю, хоть и с трудом. Действительно, корейцы и вьетнамцы – крупные нации…
Громов бросил с усмешкой:
– А для наших они все – китайцы…
Я кивнул:
– Вы правы, для простого человека это все китайцы. А этот простой человек слышал, что китайцев не то миллиард, не то сто триллионов, словом, вот возьмут и двинутся всей массой!.. Это еще понятно, хотя китайцев как раз среди переселенцев меньше всего. Но кобызы… не понимаю! Даже если выселятся из Узбекистана все до последнего человека, а там их осталось не больше сорока тысяч, и тогда на огромной Рязанщине ничто не изменится. Как было пять русских к одному кобызу, так и останется.
Павлов сказал осторожно:
– Я уже говорил, это сейчас пять к одному.
– Вы хотите сказать…
Он ощутил ловушку, но отступать не стал, твердо встретил мой пронизывающий взгляд.
– Да, я хочу сказать и говорю, что через двадцать лет их будет один к одному. А через двадцать пять – они станут абсолютным большинством, что имеет право вводить свои местные законы…
Я покачал головой:
– Вы хорошо знаете математику, это прекрасно. Даже не математику, а арифметику. Но арифметика неприменима в жизни, увы… Или к счастью. К жизни даже высшая математика неприменима, дорогой Глеб Борисович!.. Или вы не учитываете два чисто человеческих фактора: либо рождаемость в следующем поколении не просто замедлится, а упадет до среднерязанской, то есть у кобызов будет один ребенок на семью, либо же эти дети уже будут чувствовать себя русскими, говорить и дома на русском языке, а язык кобызов уйдет, забудется. Но, скорее всего, произойдет и то, и другое. Через двадцать лет в семьях молодых кобызов будет по одному ребенку, что будет считать себя русским и говорить на русском!
Павлов покачал головой:
– Нам бы ваш оптимизм.
Я спросил в упор:
– А что, мои прогнозы до сих пор не оправдывались?
– Оправдывались, – согласился он. – Но то ваши прогнозы.
– А это что, говорю не я?
Он снова покачал головой:
– Нет. Это я слышу уже давно из-за бугра. Совпало ваше мнение… или же повторяете – не знаю.
– Благодарю за откровенность, Глеб Борисович, – сказал я. – Я вас тоже просто обожаю.
Подошло время обеда, но никто не поглядывал на дверь, все еще расслабленные, как после бани. В глазах то и дело проскальзывают огоньки сожаления: эх, если бы этот довод всплыл на полчаса раньше, можно бы отхватить для своей отрасли ломоть пирога побольше… Окунев жрал бутерброды, жрал демонстративно, со злорадством поглядывая на тощего Сигуранцева, что бережет фигуру и каждую морковку взвешивает на аптечных весах, высчитывая калорийность.
Сигуранцев некоторое время размышлял, взгляд становился отстраненным, будто прислушивался к внутреннему голосу, наконец проговорил негромко, но тем тоном, который заставляет к себе прислушиваться:
