– Не знаю. Но хари нет, точно.
Сквозь мрак небытия проступили очертания комнаты. Столы, компы, существа с белыми лицами – все повернуты в мою сторону. Одно встало со словами:
– В самом деле, до чего же здесь душно!
Хлопнуло окно, по моему лицу мазнуло прохладной лапой свежего воздуха. Я сумел опуститься на стул, не промахнувшись, но руки дрожали, во мне жил черный ужас и страх перед состоянием, когда меня не было.
Существо, что открыло форточку, приблизилось к моему столу. Молодая особь, половозрелая самочка. От нее тугими волнами идет запах гормонов.
– Тебе в самом деле дурно?.. Или в ужасе, что отпуск перенесли на декабрь?
– А что, перенесли? – вяло поинтересовался я.
– Конечно! – ответила она сочувствующе. – Вон в коридоре новое расписание повесили!
Я тупо молчал, а за моей спиной голосом Вавилова пробурчало:
– Кому ты веришь? Марине?.. Она всех так прикалывает.
Я был налит черным тяжелым страхом, как сосуд ртутью. Тело вздрагивало, череп трещал, словно ломались черепки на холоде. Чувствуя, что эта чернота вот-вот затопит целиком, я ухватился за первое же, что пришло в голову: начал читать вслух «Евгения Онегина», а когда запнулся после первой главы, перешел на «Облако в штанах», которое знал почти полностью.
Вавилов вытаращил глаза, брови полезли вверх. Когда заговорил, в голосе звучали неподдельное недоумение и даже странная тревога:
– Что с тобой?
– Память проверяю, – ответил я хрипло.
– Зачем?
– Не знаю, – ответил я счастливо, что могу ухватиться еще за какую-то нить, могу общаться, снова вернуться в привычный мир. – Дурак, наверное. Правильнее бы не память, а мышление заново проверить… Интегралы бы пощелкать, дифференциальные уравнения порешать.
Он повторил с еще большим недоумением:
– Зачем?
Я тяжело вздохнул:
– Ты прав. Чувствую, что не поможет. Дифференциалы решу с легкостью. Если не в уме, я и раньше этим не блистал, то на бумаге уж точно. Без всяких компов и логарифмических линеек.
В его глазах тревога проступала все отчетливее. Наконец он спросил напряженным голосом:
– Похоже, тебя это не радует?
– Нет, – честно признался я.
– Ну, старик, ты даешь! Правда, такая жара стоит! Ты просто перегрелся. Или к бабам надо сходить. А то чересчур много энергии сублимируется в голове. А ее надо выпускать, выпускать!.. Природа постаралась, придумала все так, что выпускать очень даже приятственно.
– Да, – сказал я трезво. – Уж она-то постаралась.
– Ладно, старик. Что с тобой? Ты помнишь телефоны всех баб, разве этого мало? Я всех записываю, да и то потом не найду куда записал! Чего тебе еще? Чем ты недоволен?
Люди разговаривают даже с собаками и кошками… как говорят, когда нет равного собеседника, но на самом деле теперь я понимаю, почему вступают с ними в беседы, почему у них постоянно включен телевизор!
Я ответил ему как собаке или горшку с геранью, чтобы услышать свои слова произнесенными, вслушаться в них и, возможно, уловить, где ошибся и почему:
– Не радует потому, что помню вроде бы сложное… так нас учили в школе, но совершенно не могу понять самого простого… самого-самого элементарного.
Он насторожился:
– Чего?
– Зачем мы живем, – сказал я убито. – Кто мы?.. Какова цель нашего бытия?
Он присвистнул тихонько, но лицо вытянулось, глаза суетливо забегали, потом скрылись вовсе. Остались только глазные яблоки, чуть прикрытые плотными мясистыми веками. Я видел цветную радужную оболочку, темный зрачок, что вдруг расширился, но взгляда не было, словно Вавилов вдруг исчез, а я смотрел на вырезанную из дерева фигуру.
Такое превращение показалось жутковатым. Я поежился, спросил довольно глупо:
– А что, ты знаешь?
– Мы живем, – ответил он почти прежним голосом, – мы живем… мы просто живем!
– Просто?
– Живем, – повторил он. – Чудак, живи и радуйся!
Из-за дальнего стола поднялась Маринка, самая эффектная девушка отдела, но очень деловая,
