нужна была наша нефть, которой у них не было, наш хлеб, наше сало, наши богатства… Сейчас все это разжигает аппетиты у западных стран во главе с США. Для этого было создано НАТО…
Он уже повторялся, что выглядело занудством, так непохожим на краткого и афористичного Кречета. Еще в допотопные времена один мудрец изрек горькую истину: чтобы убедить кого-то, не надо изощряться в придумывании новых и новых доводов. Простой человек все равно не поймет, ему надо неустанно повторять одно и то же, пока не сочтет это своими мыслями.
Из храма неспешно и с театральной величавостью выдвинулась, как на сцену, группа священников. Рабочие почтительно расступились, попы небрежно рисовали в воздухе нечто вроде креста, словно рубили работяг вдоль и поперек, в середке блеснуло золотом одеяние тучного человека, похожего на большую копну. Длинная высокая шапка блистала золотом, воротник искрился оранжевыми искрами, в руке золотой посох, в другой что-то вроде кадила… нет, не кадило, но все равно золотое, двигался с рассчитанной медлительностью, но не от старости, как я понял, а для нужного эффекта. Вон глава либералов теряет очки только потому, что двигается быстро, говорит горячо и торопливо, тем самым разрушая в глазах простого народа образ загадочного и мудрого властителя.
Завидя нас, патриарх задвигался чуть быстрее, а двое священников, на ходу что-то нашептывая в сотовые телефоны, почти побежали к нам. Рядом со мной возбужденно засопел Коган:
– Как рассчитано!
– Вы думаете? – спросил я.
– Конечно, – ответил он оскорбленно. – Все-таки я тоже гомо сапиенс. А что, не похож?
– Да нет, – ответил я, смешавшись, – об этом театре.
– А, – сказал он очень серьезно, и я понял, что он наконец-то составил себе мнение обо мне, – а то я могу рассматривать как выпад антисемита!
– Почему антисемита? – ответил я ему в тон. – Я к арабам отношусь неплохо.
– Я бы не назвал этот театр хорошим, – сказал он это серьезно, явно допуская меня в команду удостоенных чести общаться с ним. – Не хочу оскорблять ваших глубоких религиозных чувств, но для развития… чего бы то ни было, даже театра, нужна конкуренция. А в этой отрасли нет борьбы за зрителя.
Я стиснул зубы. Все говорят одно и то же, только разными словами.
Кречет видел, что патриарх устремился к нему, сам сбавил шаг. На каменном лице ничего не отразилось, а когда патриарх подошел, издали размашисто его благословляя, Кречет почтительно наклонил голову. Я расценил как уважительный жест младшего по возрасту перед старшим, который к тому же ревностно следит, чтобы ему оказывали эти знаки внимания. Патриарх, похоже, предпочел понять иначе.
– Приветствую тебя, сын мой, – сказал он, протягивая руку.
– Здравствуйте, – ответил Кречет вежливо. Он наморщил лоб, явно стараясь вспомнить, как зовут владыку православного мира, кивнул еще раз. – Здравствуйте. И по выходным, как вижу, не прекращаются работы?
– Все во славу Господа нашего, – ответил патриарх и перекрестился. За ним перекрестились все священники. Назвать ихнего бога вслух, по имени или званию, для них как для коммунистов пение «Интернационала». Одни встают и вытягиваются, другие всякий раз крестятся. – Никакой труд не в тягость, если он в радость.
– Завидую, – вздохнул Кречет. – А у меня все время зарплату просят!
Он сделал движение пройти, не замечая повисшей в воздухе руки. Патриарх медленно опустил длань, спросил озадаченно:
– Ты крещен, сын мой?
Он снова поднял руку кистью вверх, может быть, генерал подслеповат и, как Ленин, не желает носить очки, такому хоть фигу под нос поднеси, не замечает. Я видел, как засуетились длинноволосые с телекамерами, стены и столбы заблистали вспышками телеблицев. Похоже, все ожидали, что Кречет все же приложится к длани владыки, демонстрируя единение власти духовной и власти светской, я ожидал, что Кречет просто пожмет протянутую руку, сделав вид, что понял жест патриарха так, однако Кречет с беспечностью развел руками:
– Да нет, я не крестился.
Протянутая рука зависла в воздухе. Владыка держал ее достаточно долго. Менее стойкий уже схватил бы повелительно ждущие пальцы, приложился бы поневоле. В мертвой тишине затворы фотокамер щелкали, как падающие на пол жуки, от вспышек блицев рябило в глазах, словно нас окружили работающие электросварщики.
Кречет стоял как гора, морда ящиком, на лице верблюжье презрение ко всему суетному миру. Наконец рука медленно пошла вниз, владыка сказал с отеческой укоризной:
– Да, тяжкие были времена для святой церкви! Не все родители сумели крестить своих чад…
– Родители? – переспросил Кречет. – Да, говорят, куда-то меня окунали в церкви, что-то говорили.
– Вот видишь, сын мой…
Я видел, что Кречета подмывает ответить, что отец у него уже есть, напрашиваться не стоит, но что позволено генералу, уже запретно президенту, и Кречет ответил почти дружески:
– Я понимаю теперь, откуда большевики взяли опыт! Чуть не с детского сада всех, не спрашивая согласия, записывали в октябрята, в школе – в пионеры, затем обязательный комсомол… Но до церкви им далеко! Вы в свою партию записываете вообще младенцев.
Голос звучал весело, дружески, губы улыбались, но я видел в глазах злой огонек. Владыка несколько смешался:
– Таков освященный веками обряд…
– Еще когда додумались, – восхитился Кречет. – Были в старину головы!
