ноздри, гладил по умной морде, шептал в уши ласковые слова. Леся косилась в их сторону, хоть и прислушивалась к странной тишине за их спинами. Даже кузнечики перестали стрекотать в поле за рощей, откуда они прискакали. Она чувствовала, как в душе поднимается злость, хотелось закричать, ударить этого прекраснолицего надменного витязя, которого всегда ставили в образец.
С трудом удержалась, это все марево отморозков, они сильны в гадком колдовстве. Хотя первый раз ей так захотелось ударить его по голове, вбить в землю по уши, когда он вылез из пещеры и спросил тупо, где же Амира… Но наверное, это все-таки чужое гадкое колдовство, ибо ей до хруста костяшек в кулаке хочется шарахнуть его по голове, когда он гладит и целует коня в бархатные ноздри…
Добрыня вздрогнул, когда Леся прошептала тоненьким голоском:
– Недоброе место… Чую, черный морок ползет меж деревьями.
– В нашу сторону?
Она прошептала еще тише:
– Да. Наблюдает за нами.
Добрыня громыхнул:
– Да? Тогда не горбись.
– Не горбись? – переспросила она. – Почему? Тогда колдовство не подействует?
– При чем тут колдовство? – сказал он раздраженно. – Спина должна быть ровной, а выпуклости… ну, в других местах. Даже если подкрадываются прямо сейчас, все равно нельзя терять людского вида… как потеряли эти.
Леся огляделась, погладила коня, даже придержала ему пасть, чтобы не заржал, пугливо прислушалась.
– Что они хотят?
Добрыня буркнул:
– Ну, как и все… Больше земли, больше места для охоты, больше земли для сел или нор… А для этого надо согнать соседей. А чтобы изгнанные не спорили – всех убить.
Она вздохнула с облегчением:
– Все как обычно? А я уж всякие страсти надумала.
– Как обычно, – подтвердил он. – Только у них, кроме топоров, что понятно, еще и нечистые чары. А это похуже.
– У меня есть обереги, – сообщила она торопливо.
– У меня тоже, – ответил он. Пальцы коснулись рукояти меча. Нечисть, как известно, боится обнаженной стали. – У меня тоже есть обереги.
Она вздрогнула:
– Светлое небо!.. У нас на реке часто лягушки вмерзают в лед. Катаешься зимой, а они смотрят на тебя из глыбы льда выпученными глазами… А весной, когда лед растает, оживают.
– Да, – согласился он, – как лягушки или рыбы… Но с лягушками ничего не происходит. Или происходит, но мы не различаем: лягушки все равно лягушки – размороженные или не замерзавшие. Но в человеке что- то вымерзает важное… Отморозки живут как те же лягушки или рыбы: едят, пьют, плодятся. Врага убивают, тоже едят. У них нет наших дуростей вроде любовей, из-за которых парни бросаются на нож, а девки топятся, или там, слово дал – сдержи, хоть для этого пришлось бы умереть…
Она посмотрела на него с неуверенностью:
– Но тогда… они должны побеждать.
Добрыня с некоторой неуверенностью покрутил головой:
– Должны. Но не побеждают. Стало быть, что-то в нашем дурном «дал слово – сдержи» есть жизненно важное. Если не для человека, то для племени.
Она сказала беспомощно:
– Ну, придумай же что-нибудь!..
– Что?
– Ну хоть что-то! Ты же хитроумный…
– Да ну.
– Тятя говаривал, что если не помогает шкура льва, то надевают шкуру лисью… А о тебе слава идет, что ты хитроумный, на двунадесяти языцех говоришь как сорока, любого мудреца вокруг пальца…
Он прорычал:
– Когда ждут лисьих хитростей, нет ничего проще… и умнее, чем появиться в шкуре льва.
Снежок тряхнул ушами, Лесе почудилось в карих конских глазах удивление. Добрыня положил обе ладони на седло, оглянулся на девушку:
– У нас нет времени.
– Что ты хочешь делать?
Уже с седла ответил сурово:
– Прорываться – погибнуть, остаться – умереть. Но лучше погибнуть, чем умереть.
