похолодел, в то же время сердце стукнуло радостно: жив, жив!..
Ворота отворились, всадник въехал на шатающемся взмыленном коне. К нему протянулось с десяток рук, но гонец выудил неверными движениями письмо за пазухой, отыскал глазами бегущего к нему князя, все кричали: «Дорогу князю!», – вручил письмо и после того рухнул на руки челяди.
Князь ничего больше не видел, ухватил смятый свиток, пальцы торопливо срывали печати, только его советник, бер Ратник, спросил, кивая на гонца:
– Ранен? Быстро в дом!
Кто-то из поднимающих гонца ответил с облегчением:
– Вроде цел… Но зато в стельку!
Годлав развернул свиток, глаза быстро побежали по строчкам, но прочесть не удавалось ни слова: Промек всегда писал мелко, а у князя глаза уже не те, к тому же как будто писал сидя в седле – буквы наползают одна на другую, сливаются, подпрыгивают, будто с разбегу пробуют перескочить забор, но лишь стукаются лбами и падают, как толстые неповоротливые жуки, на спину, а там вообще ничего не разберешь, видно только дрыгающиеся лапки…
Измучившись, он велел кликнуть Кожастого, этот хоть и старше на два года, но глазами остер, письма Промека читал и раньше, будучи его первым наставником.
С Кожастым набежали все, кто услышал про письмо, сгрудились, жадно дыша и блестя глазами, страшась пропустить хоть слово. Кожастый приосанился, отставил бумагу на вытянутую руку, у него все наоборот, чем дальше, тем видит лучше, начал читать, хоть и с запинками, но читать.
Годлав перевел дух, но ерзал в нетерпении, ибо Промек долго и занудно описывал, как выступили в поход, как он натер задницу в неудобном седле, потому и пересел в повозку, раньше тцары в повозках ездили, да и щас, говорят, в других странах ездиют, так что ничего в этом зазорного нету, можно ездить и ему, Промеку, сыну князя Годлава, который ведет свой род…
Кожастый бубнил и бубнил, часто останавливаясь, разбирая каракули и переводя дыхание, Годлав все ждал, когда же наконец войска сойдутся в бою, однако Промек, как издеваясь… а может, и в самом деле издеваясь, начал перечислять, кто из воевод на каком коне ехал и что в самом деле вороные бегают быстрее гнедых, буланых и уж тем паче – саврасых.
– Это пропусти, – велел Голдав, не выдержав. – Не слишком, конечно!.. Потом почитаем. А пока ищи самое главное, понял?
Кожастый кивнул, еще дальше отставил письмо и всматривался в него прищуренными глазами, словно коршун рассматривал мелкую мышь.
– Ага, – сказал он, – вот… Нет, не это… ага, вот, ближе: «…и тогда он прислал ко мне приглашение на пир. Я, понятно, собрался отказаться, глупо было бы идти на пир к варвару такому знатному, как я, ведь наш род длится от самого Яфета, несмотря на злые языки, что ведет корни нашего рода от начальника стражи при Тарасе Гневливом. А если верить Большероту, которого часто обвиняют в подобострастии перед тцарами, то наш род идет от славного и великого Хорвата, известного великими победами под Липцами, Курлыквой, Прорвой, Великими Мечами и даже Дудравницей, хотя последнюю недобросовестные льстецы иногда склонны в своем преклонении перед артанами отдавать им…»
Годлав поморщился, сказал нетерпеливо:
– Это пропусти!
Кожастый поклонился:
– Как велишь, светлый князь!.. Это в самом деле свинство. Промек верно рек, что это суетное преклонение, и ничто больше. Я бы таких вообще вешал…
Годлав рыкнул:
– Читай дальше!
– «…глупо было бы идти на пир…» нет, это уже читал… «…корни нашего рода от начальника стражи при Тарасе Гневливом…», ага, это читал тоже. «…в своем преклонении перед артанами…». Ага, вот!.. «… отдавать им наши победы. Но потом я вспомнил донесения доблестного Головля, что варвары захватили и разграбили земли Велигора, с его бесчисленными запасами вин. А у нас во дворце ходили слухи, что в подвалах Велигора хранятся драгоценнейшие вина, что хранятся еще со времен Тараса Младшего, им нет цены, только настоящие знатоки, к которым я скромно отношу себя, способны оценить всю прелесть старинных вин…»
Годлав покраснел, тяжелая кровь прилила к лицу, а глаза покраснели, что у него выражало крайнюю степень гнева. Кожастый мямлит, спотыкается на каждом слове, почерк у наследника корявый, пишет – курица лапой царапает ровнее, возвращается и повторяет написанное, откуда такие дураки вокруг трона, других бы набрать, но другие – подлец на подлеце, а эти преданные, честные, верные…
– «…и тогда я велел передать этому дикарю, – Кожастый переползал через слова, словно сытая гусеница через валуны, что всякий раз засыпает, а утром еще и раздумывает: а не повернуть ли обратно, – что я принимаю его недостойное приглашение на пир…»
Годлав вскочил в волнении, поспешно сел, руки стиснулись на посохе. Лицо стало быстро терять буряково-багровый цвет, даже уменьшилось в размерах, нос заострился.
Кожастый поднял от бумаги глаза:
– Князь желает отдохнуть?.. Эй, люди! Кликните плясунов и девок с бубнами.
Годлав прорычал:
– Читай! Читай! Читай, иначе удавлю собственными руками!
Кожастый поклонился:
– Как скажешь, князь-батюшка. Но ты что-то бледен стал… Долг подданных – заботиться о своем благодетеле. Твое здоровье – наше здоровье. Хоть мы и не режем князя каждый год, как у диких гурров, но все-таки князь должон быть бодр, весел и зело здоров! Народ любит, чтобы князь был весел. Тогда и княжество весело…
