— Совсем ты присушил девку ак и шныряет мимо дома!
— Это которую еще? — усмехнулся Василий.
— Да Дуняшку Озерову.
— Какая Дуняшка девка? Девчонка она!
— У таких девчонок в старое время свои девчонки водились. Уж, гляди, невеста!
Этот разговор обеспокоил Василия. Он и раньше знал, что Дуняшка в нем души не чает, но относился к этому легко и шутливо.
Пораздумав, он понял, что зашел дальше, чем нужно, и решил покончить разом.
Провожая девушку до дому с гулянья, он сказал:
— Ну, Дуняшка, давай прощаться. Нам с тобой больше не гулять.
Она подняла на него испуганные глаза:
— Почему, Вася?
— Ты уж теперь большая. Шутить с тобой теперь не пристало, а в невесты ты еще не вышла, да и я еще не собираюсь женихаться.
В лунном свете он увидел, как обострилось и окаменело ее лицо. Он думал, что она заплачет, кинется ему на шею. Он чувствовал себя виноватым: давно знал, что девчонка не на шутку привязалась, да не хотелось об этом думать, не хотелось беспокоить себя заботами.
Глядя на ее помертвевшее лицо и огромные, налитые слезами глаза, он уже готовился утешать ее и оправдываться. Но она не проронила ни слезинки, не молвила ни слова упрека. Опустив голову, она сдержанно сказала:
— Если так, то до свиданья вам, Василий Кузьмич! — и не спеша поднялась на крыльцо.
Это удивило Василия.
Всяко приходилось ему расставаться с девушками, но такого спокойного достоинства еще не случалось видеть.
Уходил Василий встревоженным, пристыженным, и думал: «А ведь хороша девчонка-то! И не злоблива, и разумна, и характерна, даром, что молода!»
Через месяц после прощания одна из Васильевых незадачливых «ухажорок» приревновала не по адресу и из мести сочинила про Дуню и Василия оскорбительную частушку. Частушка пошла гулять по деревне.
От души пожалев Дуню, Василий пришел к ней. Надолго запомнилась ему эта встреча. Был вечер, и прозрачное летнее небо чуть розовело.
Дуня поднималась на крыльцо с серпом в руке, — видно, только пришла с поля.
Когда он ее окликнул, она испуганно обернулась, выронила серп и, побледнев, полуоткрыв губы, прислонилась к столбу крыльца.
В ее полудетском лице было столько печали и так горестно и невинно было выражение ее полуоткрытых бледных губ, что у Василия дрогнуло сердце.
— Ругает тебя мать-то, Дуня?
— Нет… жалеет…
Василий понимал, что он, взрослый, опытный человек, обязан был уберечь девушку от клеветы.
Ощущение вины угнетало его. Василий привык чувствовать себя правым перед людьми.
Повинуясь внезапному побуждению, он усмехнулся и сказал со свойственной ему быстротой решений:
— Что ж, Дуняшка!.. Коли уж так вышло, коли уж побасенки про нас сложили… В крайности, я не отказываюсь… Засватаю тебя, если хочешь. Придет время, повенчаемся…
Он сказал и сам испугался своих слов. А вдруг она разом ухватится за эти слова? Прощай тогда «казацкое» житье!
Она покачала головой:
— Когда бы ты любил меня. Вася, мне сплетни эти были бы нипочем. Когда бы ты меня любил, я бы собой не подорожилась. А если ты меня не любишь, так на что мне венчаться? Не то у меня горе, что люди меня оговорили, а то…
Она не докончила и наклонилась за серпом, чтобы скрыть слезы.
Аккуратно повесила серп на перекладину крыльца, передохнула и только тогда повернулась к нему:
— Иди уж, Вася…
И снова он ушел с непонятным ощущением тревоги, вины, удивления…
МTC перевели в соседнее село. Василий уехал и долгое время не видел Дуняшку.
Встречаясь с другими девушками, он невольно сравнивал их с ней и, удивляясь, думал:
«А ведь Дуняшка-то лучше!»
Он уже отгулял свое, повзрослел. Гулянки, песни, девичьи вздохи уже не манили его, как прежде.
Однажды Дунина подружка сказала ему:
— Ты знаешь, Дуняшка вошла в славу! Картофеля собрала четыреста центнеров с га В районе выступала с докладом. Она выработала семьсот трудодней, а мать с сестренкой — четыреста. Четыре тонны зерна повезли домой. Снимали их для газеты. А уж Дуняшка-то похорошела, налилась, не узнаешь! От женихов отбоя нет!
— Ну, и что?
— Нейдет. Всем дает отказ. Федор Петров два раза сватал. Она ему напрямик сказала: «Как же я за тебя пойду, Федюшка, если я о другом мечтаю?»
Василий решил написать Дуне письмо. «Твоя дума пала на меня, — писал он. — Приходи под ту сосну, где встречались».
Он пришел раньше ее и залег в траву.
Какая она придет? С укором, с недоверием, с грустью, со старой обидой, с перекипевшими слезами? Надо будет утешать, уговаривать. Если и поплачет, его вина, ее право. Или она придет молчаливая, настороженная? Или придет беззаветная, кроткая?
За лесом мелькнуло ее платье. Она не шла, она бежала.
Она прибежала, одетая во все новое, такая сияющая, словно не было позади ни обиды, ни трудных месяцев одиночества и ожидания.
Не было ни тени сомнения, ни упреков, ни слез. Она так доверчиво и простодушно раскрылась навстречу радости, так играла, так пела, так оглаживала каждую травинку на лугу, что у Василия защекотало в горле. «Такую обидеть—все равно, что малого ребенка зря прибить», — Думал он, лаская ее.
За несколько недель счастья Дуня на глазах расцвела на диво всему колхозу.
В отношении Василия к ней появился новый оттенок. Его грубоватую горячность она переносила испуганно, но терпеливо.
Красота и беззаветность девушки так волновали и притягивали Василия, что однажды он сказал, как бы мимоходом, усмехаясь, но зорко наблюдая за отцовским лицом:
— Женили бы вы меня, батя, пока я хорошую девку не испортил!..
— Не перевелась еще совесть у тебя, у басурмана? — удивилась Степанида и, вытирая руки, присела к столу. — Дуняшку Озерову думаешь сосватать?
— Ее…
На свадьбе Василий много пил и нетерпеливо обнимал невесту.
Когда Дуня вошла в спальню и присела на край кровати, сердце у нее билось так гулко, что сама она слышала его удары.
С той минуты, когда она увидела Василия под знаменем на тракторе, убранном рябиновыми гроздьями, с той минуты, как услышала его горячую, необычную речь, она жила в постоянном счастливом ожидании. Она сама не знала, чего ждала. Какая-то удивительная жизнь, во всю полноту душевных сил, представлялась ей впереди, и Василий был тем, самым лучшим, навеки любимым, с которым она готовилась итти в эту жизнь. Пережитое с ним было радостно, но оно казалось предчувствием чего-то большего. Когда
