ужинала без него.
Часто он возвращался поздно, когда и Прасковья и дети уже спали. Авдотья встречала его с такой радостью, словно давно не видела. У обоих за день на работе накапливалось много такого, чем надо было поделиться друг с другом, и за ужином они полушопотом, чтобы не разбудить спавших, вели длинные оживленные разговоры. Особенно сблизила их совместная работа на прифермском участке.
Авдотья заведовала молочной фермой и решила силами своих работников засеять клевером небольшое поле.
— Авдотья Тихоновна, — сказал как-то Степан, — знаешь у дальнего лога заброшенное клеверище? Видно, уже года три-четыре его не распахивали, все заросло молодой березкой да сосняком, а меж ними семенной клевер. Головки хорошие вызрели, как раз в пору убирать. С клевером в районе плохо, семян нет, вот бы собрать для того года!
Авдотья собрала семена, а на следующую весну попросила Степана:
— Степан Никитыч, в план по МТС это не входит, а ты не в службу, а в дружбу обработай мне луговину мод клевер.
Степан приехал на луговину ночью, в свое свободное время.
Влажная весенняя ночь была полна запахами земли. Мерно рокотал трактор, и плыли в темноте белые пучки света от фар. Выхваченные им из темноты былинки казались белыми, большими и диковинно перепутанными.
Авдотья сидела на куче выкорчеванных молодых сосенок, и каждый раз, когда Степан проезжал мимо, он видел ее темную фигуру и бледное улыбающееся большеглазое лицо.
— Шла бы домой, Авдотья Тихоновна. Чай, устала?
— Что ж я тебя одного брошу! Я тебя дождусь. Долго ли?
Надью, вдвоем в темном поле, они закусывали лепешками с молоком.
— Завтра как раз сеять. Земля-то, гляди, ласковая, так и примет зерно, — говорила Авдотья.
— Завтра в самый раз. Не пересохла бы.
Слова были обычные, но говорили они оба тихими голосами, как будто разговор шел о чем-то особом. Потом поехали домой, и Авдотья уже полусонная, мечтала вслух:
— В этом году семена соберем, а на тот опять посеем. Пойдет хозяйство подниматься, спохватятся в колхозе сеять клевера, пожалуйста! Кто об этом позаботился? Мы с тобой!
И оба они чувствовали друг друга такими близкими, будто ничто не могло их сделать ближе.
Когда пришел День Победы, Авдотья еще раз горько выплакалась. Был этот день для нее полон и ликования и горькой горечи оттого, что этого дня не видел Василий. Она поплакала тихими, терпкими, разъедающими сердце слезами, но плакала она недолго: горе растворилось в общей радости.
Было много трудностей, но была уверенность, что этим трудностям близок конец.
Радость победы переплелась с радостью нового, охватившего Авдотью чувства. Еще ни разу не прикоснувшись к ней, Степан уже был ее мужем по тому согласию, по той общности характеров, чувств, быта, которые накрепко установились между ними. Авдотья, словно впервые, узнала всю полноту семейной жизни. Она ходила помолодевшая и притихшая от счастья.
Однажды Степану не подвезли горючее, и он, взяв косу, пошел на покос вместе со всеми колхозниками.
Косили заливные луга. Авдотья с Прасковьей и сестрой Татьяной взялись выкосить дальнюю луговину. Косили дотемна.
За рекой, в полевом стане, уже горел костер: там готовили ужин. Оттуда чуть тянуло дымком.
Небo стало совсем бледным, а кусты и деревья потемнели. Отражавшая посветлевшее небо заводь сама стала очень светлой, зеркально ясной и выделялась, словно выплывала из загустевшего воздуха, из темной зелени.
Особенно точно и ярко отражались в ней прибрежные кусты и дальний, заброшенный домик у старой переправы. Первая звезда зажглась в небе, и тотчас вторая звезда легла на воду.
Крупные темные листья купавок, как раскрытые ладони, доверчиво и покойно лежали на светлой глади.
Когда Авдотья докашивала последнюю ложбину у воды, из-под косы выскочила степная куропатка и побежала, прискакивая, хлопая крыльями.
— Гнездо здесь у ней, ишь, отманивает!
Авдотья раздвинула траву и увидела больших, уже оперившихся птенцов.
Степан наклонился над гнездом, коснулся плеча Авдотьи, и она услышала его неровное дыхание.
— Не надо их тревожить, — сказала она, поспешно отстраняясь от Степана.
— Не бойся, не потревожу, — тихо сказал Степан, взглянув ей в глаза.
И она поняла второй—тайный — смысл его слов: это ее он успокаивал, ей обещал не причинить вреда и тревоги. Радость, волнение, благодарность к нему охватили ее.
Они бережно укрыли гнездо травой и пошли ужинать к домику.
Степан нарвал белых и желтых кувшинок и подал Авдотье. Она воткнула их в волосы.
Девушки за рекой пели. Авдотья, Степан, Прасковья и Татьяна стали вторить
Летел и таял напев.
Авдотье было легко, весело, и что-то внутри ее пело.
«Нынче!.. Это будет нынче!..»
На краю лужка на холме стоял невысокий стог сена с вынутым стожаром. Авдотья умяла его и легла.
В волосах сохранились кувшинки. Они чуть привяли, и от этого еще сильнее стал их запах. Они пахли влажной речной сладостью. Запах их был тяжел и тонок. Авдотья лежала на спине, лицом к лицу со звездным небом. Прямо над головой текли, шевелились, мерцали неисчислимые звезды. Видно было, как струился их свет, казалось, они неустанно и кропотливо ткут звездную паутину, опутывая все небо.
Запоздавшая бригада с песнями прошла с покоса дальней прибрежной тропой. Звенел девичий голос:.
Авдотья слушала далекую песню и смотрела в небо. Легкая звезда покатилась наискось по краю неба, оставив на миг огненный след.
«Сколько их! Которая тут моя? — думала Авдотья. — Которая тут моя звездочка?! Отзовись! — Она потянула к небу ладонь и, словно в ответ, сорвалась звезда с самого зенита сверкнула и исчезла, Авдотья суеверно обрадовалась ей: — Придет ли Степа? Догадается ли? Да как ему не притти?!.»
Она услышала легкие шаги.
Степан долго не мог решиться подойти к Авдотье. Он и знал, что она ждет его, и боялся ошибиться, нечаянно оскорбить ее и утратить ту радость взаимного доверия, которой жил весь этот год.
Он ходил, курил, бросал и снова зажигал папиросы и, наконец, додумался: «Возьму шинель, принесу ей, будто бы укрыться, будто боюсь, чтобы она не замерзла. А там видно будет».
