— Во-первых, Ингрид была моделью…
— Ну и что? Ты тоже смогла бы так.
Эмма громко рассмеялась:
— Ты в самом деле так считаешь, Декстер?
— Ну, для каталогов, по крайней мере. Фигурка у тебя симпатичная.
—
— Я совершенно объективно говорю — ты очень привлекательная женщина…
— …которая не станет раздеваться! Если тебе так не терпится загореть без полосок, вперед, валяй. А теперь, может, сменим тему?
Он отвернулся и лег на живот рядом с ней, опустив голову на руки. Их локти соприкасались, и она снова слышала его мысли. Он слегка толкнул ее локтем:
— Можно подумать, я там чего-то не видел.
Она медленно отложила книгу в сторону, сдвинула очки на лоб и склонила голову набок, став его зеркальным отражением:
— Пардон?
— Я сказал, можно подумать, мы там чего-то не видели. Мы же видели друг друга голыми.
Она округлила глаза.
— В ту ночь, помнишь? После выпускного? Наша единственная ночь любви?
— Декстер!
— Я просто хочу сказать, что никто уже не удивится размерам…
— Декстер, меня сейчас стошнит.
— Ну, ты понимаешь, о чем я…
— Это было так давно!
— Не так уж давно. Если я сейчас закрою глаза, то живо смогу представить…
— Не надо.
— Да, вот ты… у меня перед глазами.
— Прекрати!
— Ага, вижу тебя как наяву…
— Было темно.
— Не так уж и темно.
— Я была пьяна…
— А, все вы так говорите.
— Все мы? Кто это все мы?
— И не такая уж и пьяная ты была.
— Ну, я была достаточно пьяна, чтобы опуститься до такого. Кроме того, насколько я помню, ничего не было.
— Ну, я бы не сказал, что совсем ничего, если я правильно припоминаю…
— Я была молодой, глупой… и вообще, ничего не помню. Моя память отключилась, как после травмы.
— А моя не отключилась. И если я закрою глаза, то смогу прямо сейчас тебя увидеть — твой силуэт в утреннем свете, твои теплые рейтузы, соблазнительно брошенные поверх покрывала из «Икеи»…
Она больно ударила его книжкой по носу:
— Эй!
— Послушай, я не буду раздеваться, понял? И не было на мне никаких рейтуз, я в жизни рейтузы не носила. — Она снова раскрыла книгу и тихо захихикала себе под нос.
— Что смешного? — спросил он.
—
— Правда?
— Бывает. Тебе бы на телевидении выступать.
Он довольно улыбнулся и закрыл глаза. Образ Эммы той ночью действительно стоял у него перед глазами: вот она лежит на узкой кровати, голая, не считая юбки; руки подняты над головой, и он с ней целуется. С такими мыслями он и уснул.
К вечеру они вернулись в комнату — уставшие, липкие от пота, с обожженной солнцем кожей — и, войдя, сразу посмотрели на кровать. Обошли ее и вышли на балкон, откуда открывался вид на море, которое подергивалось дымкой по мере того, как голубое небо приобретало сумеречную розовую окраску.
— Ну, кто первый в душ?
— Иди ты. А я посижу и почитаю.
Она опустилась в старый шезлонг в вечерней тени, слушая звуки льющейся воды и пытаясь сосредоточиться на крошечном шрифте русского романа; с каждой новой страницей ей казалось, что буквы становятся все мельче. Внезапно она встала и подошла к маленькому холодильнику, который они наполнили бутылками с водой и пивом; достала банку и в этот момент заметила, что дверь ванной распахнута настежь.
В душе не было занавески, и Эмма увидела Декстера. Он стоял боком под струей холодной воды, закрыв глаза от бившей в лицо воды, откинув назад голову и подняв руки. Она видела впадины под его лопатками, длинную загорелую спину, две ямочки у основания позвоночника над маленькими белыми ягодицами. Но боже, он поворачивается… банка выскользнула у нее из пальцев, ударилась об пол и с шипением полетела в сторону, как реактивный снаряд. Она накрыла ее полотенцем, точно хотела поймать мышь, затем подняла глаза и увидела Декстера, своего «просто друга». Он был голый, не считая свертка из одежды, которым небрежно прикрылся спереди.
— Банка выскользнула! — поспешно сказала она вслух, вытирая пивную пену полотенцем, и подумала: еще восемь дней такой жизни, и я сама взорвусь.
Потом настал ее черед идти в душ. Она закрыла дверь, вымыла пивные руки и, испытывая неудобство, принялась раздеваться в тесной запотевшей ванной, где все еще пахло его лосьоном. Правило номер четыре гласило, что Декстер должен выйти на балкон и стоять там, пока она вытирается и одевается. Но, проведя небольшой эксперимент, он выяснил, что если не снимать очки и чуть повернуть голову, то можно увидеть ее отражение в стеклянной двери и наблюдать, как она натирает лосьоном подрумянившуюся шею. Он видел, как Эмма наклонилась, надевая трусики, смотрел на плавный изгиб ее спины и арку меж лопаток, когда она застегивала лифчик, на поднятые руки и голубое летнее платье, закрывшее ее тело, как занавес.
Она вышла на балкон.
— Может, останемся здесь? — предложил он. — Чем ездить по островам, зависнем здесь на неделю, потом вернемся на Родос и оттуда полетим домой.
Она улыбнулась:
— Хорошо. Можно и так.
— Тебе не надоест?
— Не думаю.
— Ты довольна?
— Ну, щеки у меня, как жареные помидоры, но в остальном…
— Дай посмотреть.
Она закрыла глаза, повернулась к нему и вскинула голову; волосы ее все еще были влажными, она зачесала их назад, открыв блестящее чистое лицо. Это была Эмма, но какая-то другая. Она вся сияла, и ему на ум пришло выражение «поцелованная солнцем», а потом он подумал: поцелуй ее, возьми ее лицо в ладони и поцелуй.
Вдруг она открыла глаза:
— И что будем делать?
— Что хочешь.
— Сыграем в «Скрэббл»?
