Лунные грезы

мне совершенствоваться, если петь нельзя? Я просто не пойму, иду ли вперед или топчусь на месте. Это так ужасно – наконец оказаться в Париже и не петь! Я полна сомнений и тревог. Как бы я хотела, чтобы ты был здесь и я могла тебя увидеть, хотя бы однажды! Мы бы выпили с тобой кофе в маленьком баре, поговорили о музыке, о Париже и вообразили бы, что город принадлежит нам.

Я хочу видеть тебя. Пожалуйста.

Твоя бедная Коломбина.

К счастью, пока Корри ждала ответа, ей было чем заняться. Прибыл ее новый гардероб, и, к своему немалому веселью, девушка обнаружила, что Гай велел снабдить каждый наряд номером, от первого до двадцать четвертого. Как это на него похоже, он даже не доверяет ей выбрать платье самой! Ее решимость расстроить его планы и помешать замыслам окрепла. Она тщательно обдумала свою стратегию, с тем же скрупулезным вниманием к деталям, которое раньше уделяла пению. Она начнет битву сразу на нескольких фронтах. Зная, что Гай предпочитает модную бледность в женщинах, каждый раз, когда во внутренний двор проникали солнечные лучи, она сбегала вниз, чтобы немного позагорать. В садике не было ничего, кроме зелени, – кустарник и низко подстриженная живая изгородь, так что Корри купила маковое семя и посеяла его в ящиках на балконе, где всегда было светло. По вечерам она сидела в своей комнате, примеряя платье за платьем. Постепенно, неуклонно ее план обретал очертания и обрастал подробностями. Через пять дней она получила письмо от Арлекина.

Терпение, дорогая моя Коломбина. Я уже говорил, что, как только ты окажешься в Париже, все станет на свои места. Но признаться, не ожидал, что ты доберешься сюда так быстро. Может, ты колдунья? Или достала где-то волшебную палочку? Как волнующе думать, что ты в эту минуту находишься неподалеку от моего дома или на соседней улице и, если высунуться из окна, можно услышать, как ты распеваешь вокализы! Наверное, я сразу же узнал бы твой голос.

Но, дорогая Коломбина, мы не должны встречаться. Рано. Уверен, что могу помочь тебе куда больше, оставаясь за кулисами и появляясь в любую минуту, как «бог из машины»[11]. А для этого мне необходима моя маска. Без нее кем бы я был? Очередное знакомое лицо, человек толпы.

Я не хочу так рисковать. Слишком дороги для меня наши отношения. Ты – мой талисман, потаенный клад, та часть моей жизни, которую ничто не в силах омрачить. Попытайся понять. Когда- нибудь…

Что же касается пения, знаю, это трудно, но ты должна верить в свой талант, как верю я, хотя никогда не слышал, как ты поешь. Месье Бейер тоже верит в тебя, пусть он этого и не сказал прямо. Не можешь же ты ожидать оваций в тот момент, когда занавес только поднимается! И если голос у тебя действительно есть, поверь, он не исчезнет оттого, что ты не будешь ежедневно исполнять арии. Золото не ржавеет. Твой дар – то же семечко, до поры до времени дремлющее в земле. Возможно, ему необходимо пережить зиму, прежде чем взойти. Когда настанет пора, ты поймешь, что стоило ждать так долго.

И укрощенная Корри вернулась к своим экзерсисам. Каждый день она стояла в гостиной у фортепиано и тянула ноту за нотой, как показал Бейер, проводила долгие скучные часы, оживляемые лишь мыслью о сюрпризе, который она обязательно преподнесет Гаю де Шардонне.

Неделю спустя на столике в холле появилась записка с извещением, что назавтра месье де Шардонне понадобятся ее услуги. Содержание было предельно кратким:

«Половина седьмого вечера. Номер девять».

Номер девять оказался скромной длинной блузой из сиреневого джерси с пояском и высоким воротом, без всякой отделки, и такой же удручающе скучной, как рыбное филе. К ней прилагалась прямая юбка того же цвета. Корри, улыбаясь, выбросила записку в мусорную корзинку. Она знала правила, но правила обычно создаются для безвольных, покорных дурочек. Она ничем не смягчит суровость покроя, но… кое-что предпримет.

На следующий вечер, ровно в половине шестого, Туанетт принесла ей бутоньерку из фиалок, до этой минуты лежавшую в холодильнике. Капельки ледяной воды все еще сверкали на фиолетовых лепестках.

– Какая забота! – прошипела Корри, от всей души желая, чтобы Гай де Шардонне хотя бы однажды не был так утомительно предсказуем.

В десять минут седьмого Андре усадил ее в машину и доставил на Фобур-Сен-Оноре, в один из величественных особняков, возвышавшихся по сторонам улицы. И там, в вестибюле, под изумленным взглядом консьержа, она и добавила последние штрихи к своему костюму. Корри мило улыбнулась ошеломленному мужчине, вплывая в лифт, и без труда нашла нужную дверь. Изнутри доносился негромкий гул голосов. Девушка приосанилась, одернула блузу и торжественно вошла.

До самого смертного часа она будет помнить выражение лица Гая де Шардонне, когда тот узрел, что она сделала с номером девять. Куда девались скромность и строгость?! Она надела блузу задом наперед, расстегнув йри этом крохотные жемчужные пуговки до последних пределов приличия. Жесткий пояс ей не понадобился, потому что шелковое джерси облегало все изгибы тела. Серебряное колье красовалось не на шее, а на предплечье, в виде азиатского браслета. И еще крохотная деталь. Корри не надела юбку, выставив напоказ невероятно длинные золотисто-загорелые ноги.

Эффект оказался потрясающим. Глаза каждого мужчины в комнате были устремлены на нее, но девушка с деланным безразличием старалась игнорировать их. Да и действительно, что тут такого? Она достаточно долго простояла перед зеркалом, чтобы знать, как выглядит – то ли обожженной солнцем восточной рабыней, то ли утонченной светской шикарной девицей, в модном платье с тяжелым узлом волос на затылке. Она выкрасила ногти на ногах в алый цвет и подчеркнула тушью чуть приподнятые к вискам уголки глаз. Дождавшись, пока атмосфера в комнате окончательно наэлектризуется, она громко, так, чтобы все слышали, окликнула по-английски:

– Гай! Я здесь, дорогой!

Головы всех присутствующих повернулись к Гаю. Тот, потемнев лицом от ярости, медленно пробрался между приглашенными.

– Это что такое? – свирепо прошипел он.

– Номер девять, – пропела девушка, невинно хлопая глазками. – Разве не узнаешь?

– Но где твои чулки, пояс, юбка, наконец?!

– Но, месье де Шардонне, – пролепетала Корри, наслаждаясь спектаклем, который сама же устроила, – разве не вы утверждали, что излишества вредят общему стилю? И взгляните… – Она подняла ножку в изящной замшевой открытой туфельке. – Я не забыла фиалки.

Бутоньерка была аккуратно привязана к стройной щиколотке.

Кажется, сейчас грянет буря!

– Не сердитесь, – торжествующе улыбнулась Корри. – Вы же сами требовали от меня привлекать внимание окружающих! Я всего лишь выполняю свою работу. Оглянитесь. – Она гордо показала на зачарованных зрителей. – Видите, все как вы хотели.

Гай усилием воли сдержался и, поцеловав Корри в щеку, увлек к гостям. Только она расслышала, как он прошептал ей на ухо:

– Значит, война?

Девушка почтительно приветствовала престарелую чету, очевидно, хозяев дома, но даже не потрудилась понизить голос:

– До победного конца.

Гай так мрачно нахмурился, что даже Корри его пожалела:

– Не волнуйтесь. По крайней мере… – она залихватски подмигнула шокированной блондинке в серых шелках с жемчугами, – …вам не будет скучно. Обещаю.

– Ваша забота трогает меня до глубины души, – процедил Гай сквозь зубы, но, по-видимому, понял, что немного смешон в роли разъяренного ментора. По лицу расплылась невольная улыбка. Пожав плечами с типично галльским фатализмом, он вздохнул: – Какая теперь разница. Я уже опозорен навеки. Делайте что хотите.

И тут Корри развернулась во всей красе. На следующий день, на обеде в «Ритце», который давала известная всему Парижу светская львица, после того как было подано первое блюдо, девушка сбросила