— Ты заболел? — спросила Майя.
Это Фридьке не понравилось.
— Разговорилась тут… не остановишь… — огрызнулся он. — Некогда мне с тобой разгуливать по подвалам. Пойдём за банкой с конфетами, — передразнил Фридька Майю совсем непохожим на Майин писклявым, как у мыши, голосом. — Трещотка! Мне на фронт торопиться, а то война без меня кончится. Поняла?
— Может быть, она не успеет кончи… — ляпнула Майя и поняла, какую несусветную глупость вдруг сказала. — Нет, я не то хо…
— Совсем дура, — невежливо сказал Фридька.
Он замолчал. Девочка тревожно уставилась на него. Она, конечно, не ждала, чтобы он извинился за опоздание, но чтобы так?… Она же хотела как лучше. Может быть, не показывать ему банку с конфетами?
— Условия помнишь? Половина — моя, — напомнил Фридька. И снова деловито цыкнул сквозь дырку в зубах.
Майя обрадованно кивнула, боясь снова что-нибудь ляпнуть.
— То-то, — сказал Фридька и направился к подвалу. На двери мрачного подвала висел ржавый амбарный замок. Фридька присвистнул, разглядывая его. Майя огорчённо замерла. Она отлично помнила, что вчера, когда выносила во двор мусор, на двери не было замка.
— Всё из-за тебя. Недаром, значит, дворник вертелся. Что-то заподозрил. Может, догадался, что мы туда собрались. Я же видела, что подвал стоял открытым. Я своими глазами видела. Не веришь?
— Дура ты, Майка. Заткнись. Сегодня надо было глядеть. Я собью эту рухляндию, а ты не стой пугалом. Дура!
— Сам дурак.
Фридька махнул рукой и задумался.
Замок как-то косо висел на кривом пробое.
— Я собью, — сказала Майя. — И гвоздь, смотри, кривой.
Фридька негодующе фыркнул.
— Заткнись. Лучше погляди, где дворник. Живо!
— Раскомандовался! Домой он ушёл. Надоело ему меня караулить. Он сидит, чай пьёт, — обрадовалась Майя своему и Фридькиному мудрому решению.
— То она видела, то она не видела. Ступай, куда сказал!
Она выглянула во двор, повертела головой.
— Я ж говорю, нет его.
А Фридька времени не терял. Из противогазной сумки достал отцовские клещи, деловито постучал со всех сторон по пробою, гвоздю, потом ещё раз постучал покрепче и вдруг, ловко схватив шляпку гвоздя, вытащил его.
— Вот здорово! — восхитилась Майя.
Пробой с замком в их руках. Путь в мрачный подвал свободен.
— Видела? В противогаз его, как миленького, спрячу, и дело с концом. Видела? — хвастался Фридька.
— Тебя и на фронт запросто примут! Командир скажет: как не взять такого ловкого, который запросто амбарные замки сбивает! — скромно польстила Майя.
— На фронт не принимают, а мобилизуют. Вот чукча, — не оценил Фридька. — Дворник тоже не дурак, придёт и закроет нас на этот замок. И будем сидеть в подвале до скончания войны. Значит, пробой надо положить в сумку. Вместе с замком. Вылезем и снова закроем. А если он придёт, увидит, то пока он ищет новый замок, мы уже дома будем. Поняла? Про банку не наврала?
— Провалиться мне, я сама видела, как Алька-Барбос… как она влетела как миленькая в открытый подвал. Как сумасшедшая влетела. Честное пионерское, не вру.
— Не врёт! Все врут. Только одни настоящие вруны, а другие — чуть-чуть…
«А вот и не чуть-чуть», — вспомнила она про карточку и пробормотала:
— Я лишь умалчиваю.
Открыли тяжёлую скрипучую подвальную дверь, и Фридька спустился на одну ступеньку. Из чёрного мрака пахнуло пронзительным запахом сырости, густой, устоявшейся вони.
— Может, не пойдём? Ну её, банку, может, крысы съели.
Майя оробела и потянула Фридьку за рукав.
— Крысы железо не прокусывают. Иди уж, переставляй ноги! Да меня не дёргай, загремим вниз без остановки. Спички, небось, забыла?
— Не забыла.
Майя давно примирилась с командирскими замашками Фридьки. Она только хмурилась, чтобы показать ему, что не вполне согласна, но в подвале было темно, и Фридьке на её обиду наплевать. А ещё недавно они всем звеном его прорабатывали за двойки и всякую другую чепуху.
Война спутала всё. Ненужная раньше банка стала желанной, недосягаемой, а двойки — чепухой. Важное отступило, потеряло своё значение, а незначительное прежде раздулось до ужасающих размеров.
— Не толкай меня, дура!
— Сам дурак. Я не толкаю. Пусти вперёд меня. Я знаю, куда она скатилась.
— Надо было раньше, перемешали всё давно. Забыла? — зашипел Фридька и больно стукнул локтём Майю в бок.
Осенью жильцы дома несколько дней подряд носили заготовленные на зиму дрова в свои квартиры. Из сараев в подвале. У кого они, конечно, были или кто успел запасти с весны. Кто не успел — те тоже носили. По ночам. Из чужих сараев. Они тоже запасались дровами, но за счёт соседей.
Шум и ругань стояли несколько дней.
Управдом Черпаков звал на помощь милиционера. Пожилой милиционер стыдил, обещал не пойманных воров посадить в тюрьму.
И судить по законам военного времени.
— Нас чего стыдить? Ты воров отыщи!
— Вы же ленинградцы, граждане сознательные, — говорил милиционер. — Тащите, как дикое кулачьё. До зимы война должна окончиться.
— Если окончится, зачем ворюги растаскивают у трудящих людей чужие дрова?
— Как с малым ребёнком в холоде сидеть?
— С малым ребёнком эвакуироваться надо было.
— Тебя не спросили. Отдать своё дитя в чужие руки?
— А он живёт на казарменном положении. Ему поднесут, за ним уберут.
— Спит, небось, в тепле. Им на всех трудящих плевать. Что трудящие маются, что разводится всякая нечисть.
Участковый устало закрывал глаза. Но выдержка не изменила ему. Жильцы успокоились тогда, когда в подвале не осталось ни щепки.
Фридька всё стоял на первой ступеньке. Майя толкнула его.
— Что встал? Стоит и стоит… — зашептала Майя сердито, тревожно вглядываясь во мрак.
Фридька спустился ещё на ступеньку. У него закружилась голова. Рукой он нащупал стену и привалился к ней, другую руку цепко держала Майя. Если он загремит вниз, то и её утащит, надо ему теснее прижаться к стене. Редкие мысли лениво толклись в мозгу. Как он раньше мог без еды бегать целый день? В футбол гонять даже легче было. Вечером, наевшись, он отяжелевал как бегемот и валился на диван. Даже интересную книжку не хотелось читать. И было не до уроков. Был он злой и сонный.
Неужели были такие времена, когда его заставляли есть?
— Опять встал, — подёргала руку Майя.
Мир сузился. Война уходила на второй план. Теперь все его мысли были о еде. Ему не лежалось, не читалось, не игралось. Он уставал, мог часами лежать на диване и глядеть безразлично в потолок, мысли об отце стали вялыми, он пугался своего равнодушия, но сделать с собой ничего не мог. Все его мысли
