Она говорила тихо. Майя встрепенулась, глядела со страхом: Эмилия Христофоровна говорила с портретом мужа, словно с живым человеком.
— Видишь, я укачиваю нашего сыночка. А ему по-прежнему одиноко. Ты простишь ли мой великий грех, скажи? Я прошла мимо него. Ты простишь великий грех? Скажи… Я прошла мимо умиравшего сына… А ты называл меня чуткой, нежной… Ты бы не прошёл.
Собрав всю свою храбрость, всю решимость, Майя прикрылась ими как щитом. Но её всё больше охватывало чувство неотвратимости, надвигавшееся неумолимо и упрямо. Она, путаясь в словах, пыталась объяснить, но Наталья Васильевна её поняла.
— Надежда — это последнее, что умирает с человеком, — непонятно объяснила она.
— Почему ей теперь не хочется есть?
Взгляд её сам собой останавливался на крохотных усохших кусочках хлеба на стоявшей рядом с Эмилией Христофоровной тарелке.
— Отстанешь ты от меня? — отчаянным шепотом закричала мама. — Вот привязалась…
Во время сильного артобстрела Майя с Натальей Васильевной вышли в коридор, чтобы переждать его. В этом грохоте тихо угасла Эмилия Христофоровна.
— Разве так бывает? Разве так бывает, да скажи же, мама? — спрашивала Майя. — У неё сох хлеб, а она умерла с голоду!
— Не с голоду. Есть люди с обострённым чувством долга, — опять непонятно говорила Наталья Васильевна. — Им во все времена нелегко живётся на свете. Вину свою им не пережить. Поняла?
Майя вышла из себя. Она заплакала, затопала ногами, закричала, как сумасшедшая.
— Не поняла! Не поняла! Не поняла! Она не виновата ни в чём. Она хорошая. Она лучше всех!
В дверь постучали, и закутанная голова Анастасии Савиной заглянула в комнату.
— Зайдите, Анастасия Максимовна. — Помогите мне собрать в последний путь Эмилию Христофоровну. Это не для Майиных глаз. Это не для детских глаз. Для детей и жить сейчас — непосильная ноша. И отвезём…
— Что вы, — испугалась Савина. — Я еле хожу сама. И рука болит…
Её глаза обшарили комнату, минуя кровать с лежащей мёртвой Эмилией Христофоровной, задержались на стоявшей тарелке с высохшим хлебом.
— Вот сухарики бы за помин души приняла, а везти… увольте, сама еле-еле хожу…
Мама отвернулась. Голова скрылась, дверь захлопнулась.
Эмилия Христофоровна похудела до неузнаваемости, но выражение лица было мягким, одутловатость куда-то подевалась…
Они с Майей завернули её в одеяло, и Наталья Васильевна крупными, неловкими от волнения стежками зашила длинный страшный свёрток. Следующим утром они повезли его в тот же морг.
Снова снимала очередную жатву блокада. Опять работала в морге похоронная команда. Так же суетились бойцы возле машины.
Первым их узнал шофёр. Сильно прихрамывая, он подошёл, мягко тронул Майю за плечо. Она недовольно дёрнулась и отвернулась.
— Нашли того парня? Вам надо было в другой морг. Что, опять привезли? Несладко живётся вам. Привезли-то кого, спрашиваю?
— Его мать, — коротко ответила Наталья Васильевна.
В голосе шофёра слышалось участие. Он простуженно хлюпал носом. И не уходил.
Майя обозлилась на него.
— Вот оно что? А узелок её у забора лежит…
Он снова захлюпал носом и отошёл, неловко загребая хромой ногой рыхлый снег. Отойдя к бойцам, закурил и отвернулся к забору.
Лёгонькое тело Эмилии Христофоровны положили наверх.
Опять появилось ощущение неотвратимости, она словно липкая пелена окутывала Майю. Майя прижалась к маминой руке.
— Я не хочу. Я не хочу, мамочка, — страстным шёпотом заговорила Майя. — Пойми, я не могу лежать с закутанной головой. Мне же нечем будет дышать! Я не могу… а они будут жить… и курить!
Майя заплакала.
— Успокойся, люди смотрят! Будь умной и сильной. Ты уже большая. Ну, не дам тебе умереть, родная доченька моя, успокойся!
Бойцы молча глядели.
— Я не хочу вот так лежать… Как дрова! Я не могу… мне же…
— Не плачь, пойдём, валерьянки дам тебе целых тридцать капель… не плачь…
И гладила Майю по голове, как маленькую.
— Война кончится?
— Кончится.
— Она ждёт, когда мы все умрём?
— Вытри слёзки, успокойся.
— Война кончится весной?
— Да.
— Значит, мы умереть не успеем?
— Конечно.
— Правда, весной мало еды нужно. И трава вырастет. Я мокрицу буду собирать. Её ведь едят поросята… Мне нельзя умирать, правда, мама? Кто же на могилы цветы будет носить. Только денег у меня нет…
— Я стану давать, успокойся.
— Ты станешь давать? Вот хорошо. Видишь, мне нельзя умирать.
— Господи, какая ты глупая! А может быть, и очень хорошо, что глупая, а то волком хочется завыть…
Наталья Васильевна обняла вздрагивающую крупной дрожью Майю, и они в последний раз оглянулись на машину, в которой лежала Эмилия Христофоровна, вышли за ворота морга.
Санки они поставили рядом с узелком.
Бойцы похоронной команды негромко переговаривались, курили, глядели им вслед.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
На цыпочках она проскальзывает мимо своей двери. Её ждёт мама разматывать шерсть для перчаток. Мама с фабрики принесла такую жёсткую, такую плохо разматывающуюся шерсть с колючками, что было чистым мучением перемотать её в клубки, прежде чем вязать. Особенно для Майи. Это ей приходится держать моток шерсти на поднятых к самой голове широко расставленных руках. Руки уже через десять минут затекают, немеют, и когда она их опускает, ей кажется, что они отстают от подмышек.
Дома её ждёт срочная работа, а она отлынивает.
Но, если разобраться, у неё самой уйма всяких неотложных дел, и она не знает, как ей с ними справиться. У мамы же в запасе клубок вполне приличной шерсти. Клубок такой большой, что из него выйдет целых две красноармейских перчатки. А к тому времени Майя уже будет дома.
Таким образом, усыпив свою совесть, она поворачивает налево по коридору и через мрачную безлюдную кухню выбирается на чёрную лестницу. По ней мало ходили. Разве что вынести ведро с мусором на задний двор, где имелась помойка с громко бабахающей тяжёлой крышкой.
С начала блокады крутая чёрная лестница стала неузнаваемой. Она сама превратилась в помойку. На площадках, на ступеньках — везде мусор, грязные тряпки, подозрительно пахнущие свёртки. Всё это ледяное и вонючее. И на всём слежалась, как одеяло, липкая серая пыль.
Майя добралась до первого этажа. Возле подвальной двери она задержалась, вспомнив её с
