трамвая, вдруг тоже пошел пешком, наслаждаясь снежным ветром и запахом крепкой устойчивой зимы.
ТОНЯ ЧУРКИНА
И надо же было ему родиться таким гадким, что весь птичий двор смеялся над ним.
— Чуркина!
Черноволосая, чернобровая, она с трудом вытесняется из-за парты, идет к доске сосредоточенно, останавливается и, глядя перед собой морозно-серыми глазами, начинает отвечать. Отвечает Чуркина ясно, четко, логично, все у нее правильно. Однако, как только она умолкает, сердито глянув, я задаю дополнительный вопрос:
— Скажите, Чуркина, почему не победила Парижская коммуна?
Яркие губы поджаты разок и другой. На розовом поле щеки рождается глубокая вороночка.
— Ну... Коммуна не победила потому, что не было прочной связи с крестьянством. Коммунары... Ну... Коммунары не умели руководить народом. Не велась беспощадная борьба с врагами...
— С какими врагами?
— Ну... всякими. Ну, с бандитами, шпионами, хулиганами тоже...
При этом она смотрит на парту Орлова с Нечесовым.
— Садитесь, Чуркина. Ставлю вам... четыре. Отвыкайте от «ну». Неточность формулировок.
По спине и походке Тони вижу — недовольна. Недоволен и я: чувствую — поставил маловато. Ведь она все рассказала, учила, старалась — видно. Но и пять поставить вроде бы лишку будет. Про себя решил: никогда не завышать оценок, и теперь все время ощущаю несовершенство пятибалльной системы. Как тут быть? И лучше, чем на четверку, и все-таки не круглое пять. Ставить плюсы-минусы? Хорошо бы... Однако в табель их не вынесешь, администрация сейчас же возьмет в штыки, едва обнаружит в журнале не предусмотренную циркуляром вольность. Так прямо и слышу голос завучей: «Владимир Иванович! Что это у вас за отсебятина? Что за иероглифы? Что за алгебра? Вы же знаете: есть единая государственная оценка — ее и ставьте!» А мне так хочется исправить несовершенство пятибалльной системы... Что, если б сделать двойку положительной оценкой? А может быть, даже единицу? Ведь отсутствие знаний надо отмечать нулем? Вот было бы прекрасно: за слабые знания, такие, скажем, как у Павла Андреевича, положительную единицу, за те, что получше, — двойку, тройкой оценивались бы вполне приличные, устойчивые знания, а четверка была бы уж как раз впору за сегодняшний ответ Чуркиной, и Чуркина не обиделась бы. Или... Эврика!! Ха-ха! Отрицательные «знания» расценивать тоже на пять баллов, но с минусом. Пять с минусом за абсолютную чепуху, за Обь вместо Амазонки!
А Чуркина все еще переживает свою четверку: губы рупором, мрачные брови сошлись, глаз не видно. Грозовая ночь над ненастной землей... Вот достала свой маленький портфельчик. Что-то сует туда нервно, с досадой. Обиженная девочка.
Удивительная все-таки эта повариха. Переживает, как первоклассница, только что не плачет. Видимо, я несправедлив. У Чуркиной как будто есть тончайший барометр справедливости. Да... Постой-ка! Как это говорил Яков Никифорович? О-о!! Да вот же кого надо избрать старостой! Осенило! Как же я сразу-то не догадался? Чуркину. И только Чуркину. Согласятся ли ребята? Это интересно! Не буду откладывать. Да. Объявлю сейчас.
— Сегодня... Внимание! Орлов! Нечесов! Что там такое? Сегодня после уроков не расходиться. Классное собрание. Будем выбирать старосту. Тайным голосованием...
Сразу галдеж:
— Как? Как?! Кого?!
— Тайным голосованием. Выдвинем кандидатов, напишем бюллетени, изберем счетную комиссию...
— Чо выдвигать-то! Игрушки...
— Точно. Пускайнапишут... Ктокогохочет...
— Можно и так. Думайте.
Нечесов крутится. Нашлось дело. Доволен.
На секунду и сам я задумался. Смелое предложение «кто кого хочет», но не получилось бы анархии. Что-то чересчур демократично.
А класс уже галдел.
— А правда!
— Чо выбирать?
— Сами знаем!
— Тайно еще!
— Тихо! Что за разговоры! Продолжаем урок.
Уже многократно пожалел, что сказал о выборах. Класс шумел, летали записки. Даже Павел Андреевич очнулся, что-то обдумывал. Из-под привычно опущенных век мерцал порой такой стальной взгляд, что я подумал грешным делом: да так ли уж спит он на уроках, не притворяется ли... Про Нечесова нечего и говорить: вертелся, стрекотал, как обрадованная сорока. Даже невозмутимый, положительный сталевар Алябьев что-то доказывал другому сталевару, Кондратьеву; каменщики Фаттахов и Галеев заговорили по-татарски; продавщицы тихо, но яростно спорили; девочки с камвольного шушукались. Спокойными казались лишь надутая Чуркина, прилежная Горохова и читающий Столяров.
«Вот штука! — думал я, кое-как закончив этот урок, несколько даже встревоженный, озадаченный столь высокой активностью своего безалаберного класса. — А если и впрямь не выдвигать кандидатур, не предлагать никого... Пусть найдут сами. Рискнем!»
Счетная комиссия трудилась. В коробку из-под препаратов с надписью «Змеи. Ящерицы. Скорпион», которую я с трудом выпросил у Василия Трифоныча, опускались бюллетени. Столяров, Горохова и — удивительно! — Нечесов отмечали проголосовавших. Потом коробку раскрыли, вытряхнули содержимое на стол, комиссия принялась за подсчет голосов и кандидатур. Чтобы не нарушать демократию, я выпроводил всех в коридор и вышел сам. Мне пришлось выполнять роль стража-привратника — иначе было никак нельзя: класс, а сегодня двадцать три налицо, теснился у дверей, мешал техничкам, которые уже начали мыть пол и ругали нас как могли. Но я не обращал внимания на эти мелочи — сегодня в общей активности вдруг почудилось мне что-то необычное, словно бы легкое дуновение весны среди устойчивых безнадежных морозов. Не такие были ученики, как всегда, когда ленивенько или торопливо расходились, разбегались по домам кто куда, разрозненные и разобщенные на индивидуальные единицы и тройки, словно бы ни о ком не думающие, кроме себя, и словно бы не способные быть и думать иначе.
— Всё! Всё! Ребята! Заходи! Владим Ваныч! Воздорово! Воздорово! — Вихрастая голова Нечесова в дверях крутилась на триста шестьдесят градусов.
На учительском столе — три стопки бумажек. Они тоненькие и неровные. Впрочем, третья — просто одна бумажка и она перевернута. «Орлов», — выведено коряво и грязно вместе с отпечатком синего пальца, в котором и без дактилоскопического исследования можно узнать автора. Он налицо.
В трех бумажках другой стопки вписана Лида Горохова.
Зато в девятнадцати следующих разными почерками одна и та же фамилия: ЧУРКИНА.
«Вот оно как! Совсем по пословице, — почему-то краснея, подумал я. — Вот он, народ, и народ не ошибся, без твоей подсказки выбрал того, кто, по-видимому, больше всех подходит для этой должности. И ведь, наверное, этот самый народ гораздо раньше открыл потенциального вожака, раньше, чем ты успел
