точно протокол перебеляет. Из камвольщиц — Валя Соломина. Остальные? Делают вид или даже не делают вида. Галя Бочкина глядит в зеркало, пальцем приподнимает челку. Рая Сафина бездумно слушает, и где-то далеко-далеко желтенькая Таня Задорина, по-моему, строчит письмо или записку. Иды Чернец сегодня нет. Неужели загуляла? С нее станется. Спросить у Дарьи Степановны. Хулиганы мои, конечно, бездельничают. Нечесов вертится, соображает, что вытворить. Орлов не торопясь лузгает семечки, закрываясь рукой, плюет под парту.
— Орлов!
Движение бровью. Клейкие глаза смотрят с обычной насмешкой, рука тянется ко рту принять очередную скорлупку.
— Орлов! Сейчас же убери семечки.
— Чо я...
— Встаньте, Орлов.
— Чо в тюрьме, чо...
— Или работайте, или идите из класса...
Медленно и продолжая лузгать семечки, он идет к дверям, останавливается, громко щелкает скорлупкой, пнув дверь, выходит.
Так чем вы, Владимир Иванович, отличаетесь от Василия Трифоныча? Ничем. Что делать? А как поступил бы Борис Борисович?
Итак, революция 1848 года во Франции была первой волной той бури, которая прокатилась по всей Европе и достигла берегов России, точнее, русской части Польши...
— А ты, джентльмен, почему не пишешь? — сказал я, подходя к вертячему Нечесову.
— Бумаги нету...
— Возьми где-нибудь и пиши.
Нечесов точно ждал такого предложения, цапнул тетрадку с парты Чуркиной, но с той же стремительностью, с никак не ожидаемой ловкостью она выдернула тетрадку и стукнула его книжкой по голове.
— Ого! Дерется!
— А ты не цапай!!
— Чуркина! Одолжите ему листок.
— Счас, — ответила она и, просунув руки в парту, вытащила несолидный дерматиновый портфельчик, с какими в деревнях ходят в первый класс; порывшись в нем, достала новую голубую тетрадь. — Ну, ты, кулема, на?, — сказала она, сердито усмехаясь.
— Завтра еще неси, — ответил Нечесов.
— Ладно, принесу, пожертвую копейку...
Однако и с тетрадью Нечесов писать не стал.
— Нечесов, почему...
— А что писать-то? И так все ясно...
Обычной своей скороговоркой:
— Можно вопрос?
— Да.
— Зачем нам история?
— Вот тебе на?... Чтобы знать законы развития человечества.
— А что знать-то? Воюют да мирятся.
— Как ты быстро. Ну, а историю своего народа хотя бы знать не надо? И вообще, что за глупый вопрос? История изучает причины...
— Я по-другому читал!
— Как?
— Там сказано: «История — попытка придать смысл бессмысленному...»
— Так, по-твоему, человечество развивается без всяких законов?
— Конечно. Какие законы? Живут, и всё...
— Хорошо. А разве нет прогресса человечества? Нет классовой борьбы? Почему же мы по сию пору не ходим в шкурах?
— Вот я и говорю: воюют да мирятся. Опять воюют... И в шкурах ходят. Вот эти, — указал на Осокину, — всех зверей на шапки перевели... На воротники...
Поговори с таким! Откуда же он эту формулу взял? Неужели читал Ирибаджакова «Клио перед судом истории»? Кажется, там я встречал что-то о теориях бессмысленности истории. А ведь, в общем, он не дурак. Чувство юмора. Сообразительность...
Вся эта сцена заняла две минуты, но я уже с трудом вернулся к рассказу, снова говорил и чувствовал с возрастающим раздражением — объясняю для стен. Помните у Гоголя: не вытанцовывается на заколдованном месте, и всё тут. И слова даже ползли теперь унылые, казенные: очнулся — слово в слово повторяю учебник. Стыдно: вдруг следят? Обежал класс взглядом, и даже жарко стало. Вот же, под носом у меня, сидит этот тихий отрок Столяров. Столяр Столяров... И опять прилежно читает учебник. Вот уж подлинно в тихом омуте...
— Столяров! Столяров! Сейчас надо слу-шать!
От толчка Гороховой он вздрогнул, удивленно взглянул на нее, на меня и улыбнулся, вежливо так и словно бы болезненно, однако учебник не закрыл, и тогда она, алея на обе щеки, сама захлопнула книжку.
— Столяров! Если это будет повторяться, можешь не ходить на мои уроки. Сиди в коридоре и читай... Безобразие!..
Опять звонок! И все насмарку. Скорее к доске. Записать задание. Надо это задание писать перед объяснением, иначе все время буду опаздывать, писать под звонок.
— Урок не кончен! Не кончен! Записать задание!
Ах, как все неудачно! Закрываю план, руки дрожат, в журнале прыгают строчки. А в классе шум, визг. Вошедший Орлов кинул в девчонок горсть ослюнявленной скорлупы. Негодяй! Пристально гляжу на него. Не замечает. Стоит боком, вытащил сигарету. Еще не легче! Закуривает.
— Орлов!
— Да что я опять!
— Ты что, с ума сошел? Курить...
— Счас выйду.
— Убрать сигарету!
Идет прочь... Ленивая походочка. Сальные немытые волосы ниже воротника, брюки в той манере, которую только такие и носят, какими-то колоколами, раструбами от колен, на правой штанине заплата, приштопана толстыми белыми нитками.
Следом идет к выходу Столяров, и ничем он на него не похож, шея тонкая, торчат в стороны сочни ушей, хлипкая спина в клетчатой рубашке, стоптанные вкось каблуки дешевых ботинок. Дитя... А какой?
— Столяров! Если ты еще будешь читать учебник...
Никакого внимания. Идет себе — не оборачивается.
— Сто-ля-ров!
— Эх вы! — сердито говорит вдруг Чуркина. Оборачиваюсь. Глядит на меня февральскими глазами. — Он же глухой! Совсем!
Спасибо Чуркиной — она помогла мне что-то понять. И очень все просто: пока я не узнаю каждого, с ними не найти общего языка. Ну неужели я сам не мог догадаться, что этот мальчишка Столяров необычен: иногда отвечает невпопад, всегда напряженно смотрит тебе в рот. Глухой! Нет, не он глухой, а я, раз не смог понять этого мученика и даже зачислял в отпетые хулиганы. Какой же разговор может быть об авторитете? Такое надлежало узнать в первый день. А ведь они молчали, они меня испытывали. И сегодня вынесли мне приговор, который выразила эта Чуркина: «Эх вы!» Изучать каждого? Не слишком ли? Станет ли та же сердитая Чуркина посвящать меня в свою жизнь, и надо ли это? Ходят в школу, учатся, успевают — достаточно. Не могу же я быть нянькой, прислугой и ментором каждому?
В конце концов, за классное руководство платят всего-навсего десять рублей... У них своя жизнь — у
