Вспомнились ему стихи Батюшкова, поэта любимого и известного уже в те времена. Стихи его расходились мгновенно в списках, и здесь, на корабле, уносившем его, быть может, навсегда от берегов Англии, он прочитал про себя:
Ему вспомнился странный и привлекательный товарищ, с которым однажды его свела судьба, товарищ, нашедший вечный покой в струях Эльбы…
Как невиданные созвездия, загорелись кругом огни военных судов.
«Я скажу ей все, — думал Можайский, — скажу, что одно чувство владеет мной навеки — любовь к вольности, желание видеть всех людей на земле счастливыми».
Они проходили в эти мгновения мимо адмиральского корабля. Ему послышались странные песнопения — то ли псалмы, то ли вечерняя молитва, — и вдруг подумалось, что этот корабль подобен плавучей тюрьме для невольников-матросов.
Можайский вспомнил рассказ Воронцова о восстании во флоте. Темные и безмолвные суда тогда внезапно осветились факелами.
Небывалый случай, казалось, не свойственный англичанам: матросы перестали слушаться своих командиров, восстали те, кого спаивали, заставляли обманом подписывать бесчеловечные контракты, потом ловили сетями, арканами и сваливали, как живой груз, в плавучие тюрьмы-гробницы.
Их держали под замком, заставляли работать под дулами пистолетов, их били плетьми, этих белых невольников британского флота.
С XIV века вошел в обычай отвратительный способ вербовки матросов. И в одну из июньских ночей 1797 года рабы Вильяма Питта восстали. Сигнальные флаги возвестили лозунг восставших — «плавучая республика». Слово «республика» было забыто со времен Кромвеля. В банках тогда началась паника, курсы бумаг на бирже упали наполовину.
…Ветер крепчал. Скрип мачт, плеск волн и хлопание парусов напоминали о том, что «Эвридика» движется вперед мимо грозных, мерно покачивающихся темных громад.
Можайский направлялся в Копенгаген — один из тишайших уголков Европы; он никак не мог думать, что именно там ожидает его происшествие, которое едва не привело в крепость или в ссылку.
43
Теплой поздней осенью в Вене, на Нижнем Пратере, пили молодое вино. Девушки в коротких белых платьях, в чепцах с розовыми и золотыми кружевами разносили на больших подносах хрустальные кружки.
Желтые листья, кружась, падали с высоких каштанов Пратера. Под каштанами, не торопясь, разглядывая друг друга, гуляли важные господа, и девушки из погребка «Зеленый егерь» называли друг другу важных господ:
— Этот беленький, похожий на альбиноса, — датский король!
— А толстый — король Вюртембергский!
— Какой урод!
— Смотри, Лотхен! Великий князь Константин…
— Эрцгерцог Карл…
Важные господа гуляли запросто по Нижнему Пратеру. Ласково грело осеннее солнце, и лакеи с шубами в руках стояли в стороне, за деревьями.
Пожилой человек с проседью в черных густых волосах, в светло-сером сюртуке, обтягивающем его еще стройную фигуру, легко спрыгнул с вороного коня и отдал его жокею.
Девушки из «Зеленого егеря» присели перед ним и зашептались:
— Эрцгерцог Андреас…
— Найдется у вас стакан вина для старого господина? — сказал он девушкам с превосходным венским выговором.
И девушки со всех ног бросились вниз по ступеням.
Пожилой господин ждал, поглядывая на гуляющих, кланяясь во все стороны. Ему отвечали с подчеркнутой учтивостью. Эрцгерцог Карл, болезненный старик, которого называли победителем Наполеона при Эсслинге, приблизился и долго жал ему руку.
— Всегда рад вас видеть… Теперь здесь редко встретишь венского старожила…
— Вы слишком добры, ваша светлость, — ответил тот, кого девушки назвали «эрцгерцог Андреас».
Он глядел на Карла добрыми и веселыми глазами. Действительно, это была приятная встреча. Эрцгерцог Карл был в немилости, император Франц не любил его за то, что он, единственный из австрийских полководцев, не уронил своей военной славы в войнах с Наполеоном.
Они немного поговорили об охоте в замке князя Лихновского. Тем временем из погребка вернулись девушки; за ними шел сам хозяин, толстый и румяный от радостного волнения.
Пожилой господин взял с подноса венецианский кубок с золотой резьбой, поглядел вино на свет и с удовольствием сделал два глотка.
— Завидую, — сказал эрцгерцог Карл. — Еще два года назад я бы сделал то же, что вы…
— Колики? — с сочувствием спросил пожилой господин и поставил кубок на поднос. Потом опустил руку в карман, вынул три золотых и бросил в фартук девушке: — Это тебе приданое, красавица…
Пожилой господин, «эрцгерцог Андреас», как его шутя называли, был венский старожил Андрей Кириллович Разумовский, неслыханный богач, бывший русский посол при австрийском дворе.
Расставшись с эрцгерцогом Карлом, Андрей Кириллович, продолжая кланяться знакомым и незнакомым, прошелся по Пратеру. Долговязый офицер в ослепительном мундире прусских гвардейских гусар остановил Разумовского и взял его под руку.
— Король! Король прусский! — зашептались девушки из «Зеленого егеря».
Действительно, важные господа гуляли в эти дни под каштанами Нижнего Пратера.
Поговорив немного с прусским королем о погоде и приятной встрече, ответив почтительным поклоном на вопрос о здоровье графини Тюргейм, которую прочили ему, вдовцу, в невесты, Андрей Кириллович отошел в сторону.
За деревьями цугом выстроились экипажи. В экипажах сидели дамы; они ласково улыбались Разумовскому, которого все считали редким собеседником. Кто, кроме него да еще князя де Линя, мог рассказать пресмешную историю из времен его шенбруинских шалостей или петергофских и царскосельских проказ? Но больше его почитали за огромное богатство, за причуды богача, который, чтобы сократить дорогу из Пратера в свой дворец, построил мост и улицу. «Мост Разумовского», «Улица Разумовского» — так и назывались эти уголки Вены.
Знатные господа — австрийские аристократы Тюргейм, Тун, Турн-и-Таксис, впрочем, знали, что у Разумовского долги. В последние годы он временами бывал мрачен и, запираясь в своем дворце, в одиночестве слушал музыкантов — лучший в Европе квартет.
Андрей Кириллович умел владеть собой, — в конце концов как-нибудь все уладится. Маскарадные балы и придворные охоты уже начали его утомлять, годы берут свое.
Вот и теперь он быстро соскучился на Пратере. Молодое вино слегка кружило ему голову. Он
